В 1820 году Александр I собирался послать под его командованием армию в Неаполь; однако Австрия, всегда настороженно относившаяся к вмешательству России в дела Южной Италии, поспешно отправила туда Финмонта, который положил конец конституциям Неаполя и Пьемонта. Так русский флаг избежал сомнительной чести защиты кровавой реакционной системы Неаполя и санкционирования ответных мер Австрии против борцов за свободу в Италии. У Ермолова были свои причины. «Император был ошеломлен, когда я сказал ему, что без сожаления узнал об отмене экспедиции. Я отметил, что Суворов, командуя австрийцами, возбудил в них острейшую ревность… Я бы хотел увидеть человека, который без смущения появился бы на месте, памятном героическими подвигами этого замечательного человека, а еще ранее – Наполеона».

И внешне, и характером Ермолов был человеком, рожденным, чтобы командовать. Крупный, обладающий недюжинной физической силой, с круглой головой на мощных плечах, с шапкой вьющихся волос – во всей его внешности было что-то от хищного зверя. Прибавьте сюда непревзойденное мужество, и вы поймете, почему этот человек вызывал восхищение у своих и ужас – у врагов. Он был безупречно честен, прост, если не сказать груб, в своих привычках, вел спартанский образ жизни – и дома, и в походе он спал завернувшись в шинель и вставал с первыми лучами солнца.

Он не щадил себя в бою, с готовностью делил со своими подчиненными все лишения, был безукоризнен в выполнении своего долга. И в то же время ни один командир так не щадил своих людей (когда это было возможно без ущерба для конечного успеха), так не заботился об их благополучии[38], так не пренебрегал формальностями в отношениях с ними, так неприкрыто не проявлял к ним дружелюбие.

Заботясь о чести своих кавказских полков, он обратился к Александру I с просьбой перестать пополнять их ряды преступниками и проштрафившимися военными из европейской части России. «С этого времени, – писал он в приказе, – среди офицеров больше не будет таких, за кого им придется краснеть. С этих пор недостойные люди не будут делить с ними службу и славу храбрых солдат Кавказского корпуса». Для него самый скромный, плохо одетый, но исполненный боевого духа солдат был другом и братом. Он обращался с ними как с товарищами по оружию, пытался влезть в их шкуру, сочувствовал им, регулярно приходил, когда они собирались вокруг костра, беседовал и шутил с ними.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что солдаты буквально молились на Ермолова; одно его имя действовало на них как магическое заклинание. К тому же он нередко был остер на язык, направляя свое остроумие против германской партии при дворе (надо сказать, что тем самым часто вредил себе). Этим он заслужил благодарность и восхищение русских шовинистов будущего.

Однажды его спросили, какой милости он желает. Он ответил: «Стать немцем, и тогда у меня будет все, что я захочу!» В другой раз, обращаясь к толпе генералов в придворной зале императора, он спросил: «Хотел бы я знать, господа, говорит ли из вас хоть кто-нибудь по-русски?» Если мы добавим, что его высокомерие и самодостаточность были таковы, что он смотрел на всех (или почти на всех) сверху вниз и при возможности вел себя соответствующе, то нетрудно представить, какие чувства вызывал он у правящей клики Барклаев, Витгенштейнов и других. Вероятно, самым большим его достижением было то, что он сумел пробиться наверх, несмотря на все препоны. Если же, с другой стороны, его имя и дела до сих пор хранятся в памяти горцев (дагестанцев и чеченцев), в то время как большинство его современников давно и навсегда забыты, то, значит, дело не только в его исключительной личности и достижениях, но и в четко рассчитанной жесткости его методов, которые, к сожалению, типичны для любой русской военной кампании. Эти методы нельзя оправдать с моральной точки зрения, но они были эффективны в отношениях с восточными народами. Всегда будут говорить (с большей или меньшей степенью вероятности), что кавказские племена приняли бы благородство за слабость, в то время как кампании, в ходе которых «умиротворение» производилось огнем и мечом – уничтожались урожаи, вырезались целые деревни, совершались насилия и убийства, – давали им урок, который горцы понимали и не забывали. Русский генерал Эркерт говорил о Ермолове: «Он был столь же жесток, как и сами местные». А сам Ермолов говорил: «Я хочу, чтобы ужас, который вызывает мое имя, охранял наши границы надежнее, нежели цепь крепостей, чтобы мое слово было для местных законом, даже более неизбежным, чем сама смерть. Снисхождение в глазах азиатов есть признак слабости, и поэтому я суров из исключительно гуманных соображений. Одна казнь спасает жизни сотен русских и тысячи мусульман – от предательства». «В этих словах, – говорит Потто, – выражена вся его система. Он считал все племена, населяющие Кавказские горы, де-факто объектами российского подданства или обреченными стать таковыми рано или поздно. И в том и в другом случае он требовал от них полного подчинения. При нем старая система взяток уступила место системе суровых наказаний, жестких, даже суровых мер, – но эти меры всегда шли рука об руку со справедливостью и великодушием». Если рассуждать о политике, то о справедливости здесь говорить очень сложно, но в данном случае Россия действовала так же, как Англия и как другие цивилизованные страны делали, делают и будут делать в отношении диких и полудиких народов. Силой или обманом захватывается часть страны, и рано или поздно под тем или иным предлогом оставшаяся часть неизбежно следует тем же путем.