– А что вас так удивляет? У нас большие проблемы с оплодотворением. Низкая рождаемость. Да и с усыновлением куча проблем. Может быть, вы уже слышали?

– Да, слышал.

Настроение моё опять испортилось. «Сан Валентин» испарился.

Едва зайдя в номер, я, как был, в одежде, бросился на кровать и пролежал в таком положении долгое время, пока не заломило щёку, которой я неловко упирался в жёсткий угол подушки.

Несмотря на поздний час и усталость, я почувствовал, что голоден. Наверное, из-за нервов. Я спустился в холл. Ресторан ещё работал. Играл Гершвин. Поредевшие посетители заканчивали поздний ужин.

– Филе-миньона нет, могу предложить филе-шато.

– Согласен.

Через пару минут камареро^>9 вернулся и сказал извиняющимся голосом, пересаливая лицом:

– Я очень сожалею, но я перепутал: как раз миньон есть, шато нет.

– Ничего страшного!

Я старался держаться как можно непринуждённее:

– Ну вот, а я уже настроился на шато! Шучу! – сказал я. – Несите шато, то есть миньон!

«Ишь ты, какой честный, – подумал я, – если б он не сказал, я бы и не догадался, так как вряд ли обратил бы на эту оговорку внимание. И смолотил бы за милую душу что шато, что миньон… Но он всё равно предпочёл рассказать мне правду. Как же легко быть честным в мелочах, когда от твоей правды ничего не зависит».

Директриса Евдокия Александровна работала в этой должности уже двадцать лет. В молодости жизнь её немало потрепала, но в течение всей жизни было, пожалуй, одно повторяющееся обстоятельство, которое её больше всего расстраивало, не давая расслабиться и спокойно жить: ей крайне не везло с мужчинами. После педагогического она сильно влюбилась; Евдокия была натурой романтической и любила цитировать Ахмадулину и Рождественского, которых заучивала наизусть. Её избранником был смазливый лейтенант по имени Борис, только что закончивший академию и соблазнявший её переездом то ли на Сахалин, то ли ещё дальше. Когда всё было уже решено и они должны были отправиться на вокзал, он почему-то не явился, на несколько месяцев пропал, а когда она пришла в академию, то руководитель её Бориса, пожилой подполковник с табличкой на кабинете и смешной, запоминающейся фамилией Повторыдядько, прокашлялся в руку, одёрнул вниз борт кителя, положил ей руку на плечо и, не смотря в глаза, стал подталкивать её к выходу из кабинета, приговаривая:

– Вы бы, гражданочка, поскорее забыли своего ухажёра, так как Борис Владимирович, как вам сказать, того, женат…

Она запомнила только, как в тот момент медленно и влажно опустились веки и что-то гадкое и жгучее разлилось под кожей лица, как перехватило дыхание, как клещами стянуло виски и застучало что-то в груди, похожее на сердце, но сердцем это назвать уже было нельзя: это пульсировал и гонял кровь кусок мяса, мигом лишившийся чувств и любви, которые куда-то выпали раз и навсегда и больше уже этот орган не посещали.

Что-то страшное в мыслях прыгало в её разгорячённой голове. Желание тут же заглянуть в узкий лестничный пролёт было предусмотрительно перехвачено подполковником, который сопроводил её до вахты у выхода, а гадливые мысли: «Ах, почему его не убили, а я бы жила спокойно как вдова?» – отскакивали от виска в висок.

Вечером того же дня последовало отвратительное объяснение с тёткой, у которой она жила и которая рассчитывала, что она съедет к жениху и освободит диван в гостиной. Больше, конечно же, интересовал тётку не диван, а холодильник, содержимое которого, несмотря на родство, делить ей больше не хотелось. Надо сказать, что весь их род был подвержен одной странной особенности: всех детей всегда воспитывали не матери, а тётки. Всегда это было связано с преждевременными смертями. А впоследствии, тёткой пригретая, племянница отдавала свой долг будущему поколению. Так случилось, что продолжение их рода всегда было какое-то боковое: вся их порода шла ходом шахматного коня, дети перемещались не вперёд, а вбок, от матери к тётке…