Хоакин взял зажигалку и нажал на клавишу. Из отверстия вырвалось мощное фиолетово-оранжевое пламя. Он отыскал монету и положил на стол.

– Ты же не куришь?

– Для брата, – сказал он Магде.

Глухонемой вернулся, радостно схватил монету, поклонился в пояс и побежал по другим столам. Хоакин заметил, что на других столах урожая не было. Ему стало приятно оттого, что он совершил доброе дело.

Пришёл официант и поменял тарелки, специальной лопаткой сгрёб хлебные крошки и стряхнул их с белоснежной скатерти. Хоакин следил за его движениями, сожалея, что нет такого инструмента, чтоб так же ловко и безболезненно очистить жизненный путь человека, его душу и его мысли.

Когда официант отошёл, он собрал все остатки дипломатической хитрости в кучу, протянул руку, накрыл ею руку Магды и, дождавшись, чтоб она подняла на него взгляд, сказал:

– Магда! Мы достойны обычного человеческого счастья. Понимаешь, обычного. Такого, как у всех. Мы ничуть не хуже. И у нас должны быть нормальные здоровые дети, такие же, как у моих братьев. Я не собираюсь всю свою жизнь добровольно посвятить выхаживанию неизлечимо больного ребёнка! Одно дело, если бы это случилось естественным образом! Но совершенно другое – осуществить осознанный выбор и пойти на это самому. Это совсем другое! У нас всегда есть выбор.

– Это у тебя есть выбор, я же просто хочу детей,– еле слышно возразила она и громко добавила подошедшему к столу официанту: – Каталонский крем на десерт, пожалуйста, и натуральный кортадо^>26.

Евдокия имела привычку подниматься по будильнику, точнее говоря, просыпалась она за десять минут, слыша тот почти неуловимый щелчок, который производил часовой механизм, готовясь к трезвону. Но, в отличие от большинства людей, будильник она не отключала, а давала ему разразиться на весь дом противным звуком, который разрезал уши и пространство спальни пополам, вбивая в ещё нежную сонную голову очумелое настроение серого будня. Позавтракав наспех бутербродами с сыром и выпив чаю, Евдокия Александровна, наскоро умывшись (умываться она не любила, так как при этом приходилось лавировать между бородавками и смотреться в зеркало, чего она по причине своей внешности терпеть не могла), причёсывалась и укладывала на голове двухэтажный скворечник, что-то вплетая и расплетая, вставляя в мякоть волос длиннющие шпильки, которые чудом удерживали на голове эту конструкцию её собственной фантазии. Она спешила на работу так, словно считала, что может разразиться революция и её свергнут с трона.

Наступили тяжёлые времена. Вся страна проваливалась в яму начала девяностых, райцентры стали мелеть, закрывалось производство. Люди стали переезжать в столицы и крупные города в поисках заработка и лёгкой жизни. Детей стали бросать ещё больше, так как от бедности вся страна окунулась в беспробудное пьянство. В эти моменты и Евдокию Александровну, и воспиталок спасало то, что детдом каким-то чудом исправно снабжали продуктами, хоть и возникали некоторые досадные перебои, но, в целом, у них всегда были хлеб, мясо, сахар, молоко и картофель, чего было почти не найти на прилавках райцентра. Все воспиталки и Евдокия тащили домой большие пакеты с едой. Значение и должность Евдокии на фоне общей бедности возросли. Она могла себе позволить нормально питаться, что по тем временам уже было достижением.