– Даже здесь, в Шелтоне, – сказал он, занося топор над ольховым бревном. – Всегда будь начеку, когда видишь незнакомца, Ли. Всегда. Понимаешь?

Я сказала, что понимаю.

Но в тот день я не последовала его совету. В день «происшествия». Я заглянула в машину и тут же увидела, что никакой кошки там не было. А потом Ал прижал ладонь к моему носу и рту.

Свет погас.

Как оказалось, скотч может пригодиться не только в ремонте. Когда я проснулась, то обнаружила, что связана по рукам и ногам. Рот был заклеен. Я помню, как провела языком по передним зубам и почувствовала привкус клея. Это мелочь, конечно. Но такие мелочи то и дело приподнимают завесу памяти. Я ненавижу ходить к стоматологу, потому что всякий раз после гигиенической чистки я невольно провожу языком по липким зубам. И мне мерещится привкус скотча. Каждый раз.

Я знаю, что он сделал что-то со мной «там», как я объясняла впоследствии. Мне было больно, и шла кровь. Кажется, я плакала, но точно не помню. Помню, что мысленно звала родителей и брата. Лежа там, нагой и связанной, я знала, что, если меня не найдут, я умру, как та девочка из Чехалиса.

Жаль, что тогда я не знала ее имени. Жаль, что я не следила за новостями. Не следовало заглядывать в машину. Интересно, может, та девочка сделала то же самое. Может, ее тоже обмотали скотчем, прежде чем она успела опомниться.

Я пытаюсь поесть, но это пустая затея: кусок не лезет мне в горло. Спустя минуту я ложусь в постель вместе с кошкой, полностью одетая, оставив прикроватную лампу включенной.

Я всегда оставляю ее включенной.

Я проезжаю полмили до «осьминожьей дыры» и расталкиваю локтями собравшихся зевак. После худшей субботы в моей жизни настало худшее воскресенье моей жизни. Мое сердце стучит, как набат. У меня есть веская причина, чтобы быть здесь. Остальные просто собрались поглазеть на представление. С момента пропажи Софи прошло двадцать четыре часа, и произошло именно то, что пророчил ее отец. Ее больше нет. Я вижу, что за полицейским кордоном в воде плавает тело женщины. Она обнажена и лежит лицом вниз. Даже не видя лица, я знаю, что это она. Я узнаю ее волосы, ноги, тонкие запястья. Я вижу татуировку колибри, которую Софи сделала в семнадцать лет, – она всегда утверждала, что ее родители об этом не знают.

Теперь наверняка узнают.

– Кажется, это моя жена, – говорю я.

Ко мне поворачивается помощник, которому на вид лет четырнадцать, и еще один офицер.

– Этого не может быть, – говорю я, хотя прекрасно знаю, что это не так.

– Сэр, пожалуйста, подойдите, – говорит четырнадцатилетка.

Я продолжаю глядеть на покачивающееся в воде тело моей прекрасной жены.

– Что? – переспрашиваю я растерянно.

– Подойдите, – повторяет он. – Подойдите сюда.

На какое-то мгновение все смотрят на меня. Но лишь на мгновение, потому что трудно оторвать взгляд от того, что ты не видел никогда в жизни. И не хотел видеть.

Я редко плачу. Очень редко. Но в этот момент, когда я увидел потрясенное лицо плачущей девочки-подростка, у меня на глаза тоже наворачиваются слезы.

Другой офицер кладет руку мне на плечо.

– Я знаю, что это тяжело, – говорит он. Он старше. Возможно, он действительно знает, каково это – видеть свою жену, мать своего единственного ребенка, прибитую к берегу, как выброшенный манекен. Она так бледна. Цвета мела. Кукла, сделанная из мела. К нам приближается криминалист, чтобы зафиксировать все детали, прежде чем тело достанут из воды.

– Могу ли я кому-нибудь позвонить, сэр?

Я поднимаю взгляд:

– Родителям Софи.

– Вы уверены, что это она?