– С чего так? – спросил он, стараясь принять равнодушный тон.

– От добра добра не ищут. Что мне здесь делать? То ль дело у князя тверского! У него и почет, и казны добудешь… Такому князю и служить любо… У тебя тоже беда стряслась?

– Н-да, – процедил Суровчанин.

– Слышал я, как ты у знахаря говорил, что пасынок убег. Я его знаю – Андрей Лексеичем звать… Да и тебя тоже. Чай, и меня признал?

– Признал: сын тысяцкого.

– Да, сын его, а не сам тысяцкий, как должно бы быть… Изобидел меня Димитрий Иоанныч… Прямо скажу – отъеду от него в Тверь.

На минуту он замолк, потом спросил решительно:

– Ты ведь тоже бежать задумал?

– Я? Да… Нет… – замялся застигнутый врасплох купец.

– Ты не виляй. Чего таиться? Не выдам. Сам слышал, как ты говорил, что «беда» и что «бежать надо». Хочешь – едем вместе. Говорю – у тверского князя нам будет не жизнь, а масленица. Он московских ласкает. Сразу первыми людьми станем.

– Об этом, брат, надобно подумать. Тебя в Москве дома ждут?

– Кому ждать? Бобыль.

– Так езжай ночевать ко мне. Ну и потолкуем.

– Что ж, можно.

Результатом этой ночевки и «толкования» было то, что через несколько дней Некомат спешно продал свои московские лавки, а Вельяминов свой дом.

А еще некоторое время спустя оба они бесследно исчезли из Москвы, прихватив с собою нескольких людишек.

Усадьба и поместье Кореева были брошены на произвол судьбы.

Конечно, этим с большой пользой для себя воспользовались «добрые» соседи.

Не положил охулки на руку и Пахомыч, которого Некомат почему-то не счел удобным взять с собою.

После погребения последнего тысяцкого отец Михаил – он же Митяй – вернулся в село Коломенское.

Какою убогою показалась ему маленькая деревянная церковь, в которой он служил, после величественных храмов Чудова монастыря!

Каким тесным и жалким представлялось ему Коломенское после Москвы, – уже и тогда довольно обширной, – с ее палатами бояр, с ее церквами, блещущими золотыми маковками!

«Разве здесь мне место? – думал он однажды, стоя у окна в одной из горниц своего маленького дома и смотря на десятки в беспорядке разбросанных лачужек с потемневшими соломенными крышами. – Другие в Москве священствуют, а меня вон куда кинуло. А нешто они ровня мне? Будь я в Москве, на глазах у великого князя, чего б я не добился… Протопопом-то, наверно, давно бы был… Эх-эх!..»

И сердце его усиленно билось от себялюбивых помыслов и от зависти к другим, более его счастливым.

– Великий князь сказал, что не забудет меня, что охочь почаще слышать… Дал бы Бог. А только теперь уже которая седмица идет с той поры, а нового мало…

В это время он заметил молодого человека в подряснике, подъезжавшего к его дому в маленьком волоке[7] и оглядывавшегося по сторонам, как будто он что-то искал глазами.

Митяй вгляделся и узнал в проезжавшем одного из митрополичьих келейников.

Затем он услышал, как келейник спросил какого-то прохожего:

– Где тут поп Михайло живет?

– А вот издеся, – донесся ответ.

«Ко мне от владыки!» – мелькнуло в голове Митяя, и он поспешил в сени навстречу приезжему.

Вскоре келейник вошел в дом.

При виде Митяя он сказал:

– Ты отец Михайло будешь? Собирайся сейчас, и едем: владыка тебя требует.

– Зачем? – не без робости спросил поп.

– А уж это мне неведомо.

Через несколько минут Митяй уже мчался в волоке с келейником к митрополичьим палатам.

Когда он приехал, его тотчас же ввели к владыке.

Святой Алексий был не один: с ним находился Димитрий Иоаннович и несколько княжеских приближенных.

Почтительно поклонившись великому князю и приняв благословение от митрополита, Митяй остановился в нескольких шагах от них, склонив голову.