– Последнее письмо Фогеля?

– Зашифровано.

– Расшифруй.

– К утру.

– К утру?

– Самое позднее.

Диалог сделал бы честь любому фильму, но лаконичные вопросы и отрывистые команды Эбнер считал своей прерогативой. И сколь бы талантливым ни был Гельмут Берн, копировать стиль шефа он не имел права – даже несмотря на украшавшую подбородок щетину. Уж не иронизирует ли он? Ирония дозволена лишь тем, кто наделен властью. А работники, хорошо оплачиваемые или плохо, – это всего лишь работники, серые немытые людишки, которые обязаны повиноваться и лебезить перед ним. Пусть ноют и умоляют о пощаде – но о язвительности и речи быть не может.

Довольно улыбнувшись собственным размышлениям, Эбнер вынул обожженную руку из чаши, стряхнул с пальцев воду и поставил емкость на стол молодого ученого. Неспешно достал блокнот в кожаном синем переплете, раскрыл на чистой странице и вывел имя «Гельмут Берн». Напротив – «Исландия. Станция № 4». И поставил жирный вопросительный знак. Захлопнул блокнот.

– Танкер у берегов Кипра?

– Хорошие новости, – сообщил Берн, пробежался пальцами по клавиатуре, и картинка сменилась текстом. – Наши водолазы подсоединились к корпусу судна – подводное строительство началось. Зона обитания будет готова не позже первого апреля. Хотите ознакомиться с текущим экспериментом?

Эксперименты! Миссии по всему миру! И все – по особому приказу Галины Краузе… Эбнер снова слышал, как пересыпаются эти проклятые шарики.

– Австрийский транзит? О, да! – сказал Эбнер и направился к двери во внутреннюю лабораторию, чьи стены из тонированного стекла почти не пропускали солнечных лучей.

– Доктор, простите…

Эбнер остановился и чуть повернул голову.

– Что?

– Я хотел спросить про двенадцать объектов… Почему именно сейчас? Ведь прошло уже столько времени.

Эбнер задумался, стоит ли отвечать. Не обезоружит ли это его самого? Ведь молчание – тоже власть. Особенная – но власть. Этому он научился у мисс Краузе.

Но оказать кому-либо доверие – тоже проявление власти… На данный момент Эбнер решил держать дистанцию.

– Мисс Краузе считает, что дело срочное. Существует порядок приоритетов.

Гельмут Берн потер рукой небритый подбородок.

– Вы хотите сказать, есть определенный график?

Я хочу сказать то, что говорю!

Эбнер решил закрыть тему.

– Вся наша жизнь – график. Изволь укладываться в свой, – сказал он и остался доволен тем, как прозвучал ответ, хотя и сам не вполне понял, что это значит.

Гельмут Берн прикусил язык, отвернулся к монитору и больше не высовывался.

Эбнер вошел в открытую дверь внутренней лаборатории.

Половину помещения занимала пушка – а как еще назвать эту штуку? В центре огромного колеса со спицами из платинового сплава громоздился узкий стальной цилиндр, обвитый спиралью ультратонкого световолокна. У стены напротив сидели в клетке белые мыши – самые умные из пациентов лаборатории. Эбнер усмехнулся. Там, куда они попадут, сообразительность им все равно не поможет…

Двери лифта открылись. Безымянный водитель высунулся оттуда и нашел взглядом Эбнера.

– Пора!

Эбнер покинул внутреннюю лабораторию.

Пора, всегда пора…

Возле рабочего места Гельмута Берна он опустил руку в чашу с уже теплой водой, вынул, стряхнул капли.

– Эту бесценную чашу я должен вернуть мисс Краузе, – сказал Эбнер, глядя на молодого ученого. – Без воды.

– Сэр?

– Опорожните ее, – пояснил Эбнер как можно мягче.

– Сэр? – переспросил Берн, отодвигая стул.

– Прямо сейчас.

Гельмут взглянул сначала на безымянного водителя, ждавшего в лифте, затем на Эбнера и взял чашу. Он поднес ее к губам и выпил до дна.