Великое счастье повстречаться двоим единственно предначертанным друг другу и прожить вместе целую жизнь. Но в какое бедствие превращается остаток этой жизни, если один из пары уходит раньше её конца. Я никогда не задумывался, что станется со мной, если рядом не станет Кацуми, моей жены. Вместе мы счастливо прожили семнадцать невозможно горьких, невозможно сладких, наполненных красотой и болью лет. Кацуми явилась мне, тогда ещё юному и безудержно влюблённому, словно земное воплощение японской богини. И я не стал этому противиться. Но два года назад демон Смерти пробрался в обветшавшее тело моей супруги — моей рабыни, моей сокровищницы, моей Кацуми-тян. Я понятия не имел, во что я после этого превращусь. Смогу ли дальше жить и дышать? Оказалось, смогу. Но это же умение делало мне только хуже, одновременно и поддерживая во мне жизнь, и отрезая меня от неё. Единственное, что удерживало меня от решительного шага с достоинством по-самурайски прекратить свои мучения, — ещё одна жизнь. Жизнь нашего с Кацуми сына.

Саша был уже достаточно большим, чтобы уметь выживать самостоятельно, но слишком юным, чтобы бросать его ещё и без отца. Никто не заслуживает оставаться взаперти невосполнимой потери, потому моим долгом в отношении сына было не дать ему погрузиться в вакуум боли и не показать, что я сам погряз в этом вакууме без надежды выбраться.

Разве что Мия подарила мне хотя бы призрачную искру от уже почти потухшего костра. И теперь я не имел права гасить начинающийся пожар. Мия обязана принадлежать мне. Мне. Мне. Она сама этого желает. Она пропала, потому что поняла это. Я выбрал её среди десятков прочих, таких же виртуальных, но абсолютно других, не моих. И Мия тоже выбрала меня.

Где же ты, Мия?.. Почему не отзываешься?

Отправить.

Отправить.

Отправить.

Отправить…

Я найду тебя. И, если понадобится, украду, как когда-то украл Кацуми. Знаешь ты об этом или нет, но отныне я всегда буду на шаг ближе, чем ты сможешь себе вообразить.

2. Глава 2.

— Если у вас возникли вопросы, самое время их озвучить, — я оглядел аудиторию сквозь прозрачные стёкла очков и выбрал наугад одну из поднятых рук. — Да. Прошу.

Встала отличница Ира Соколова, которая все задания всегда выполняла безупречно, но совершенно бездушно, за что была любима большинством преподавателей и не слишком любима мной. Однако существовала и иная сторона моего отношения к Ире. Я воспринимал её до определённой степени спокойно, даже с небольшим расположением, потому что Ира имела особенную отвращающую небрежность в манере одеваться как попало, без должного уважения к женскому облику. Оттого воспринимать её в качестве женщины не было никакой нужды. По-настоящему притягательная женщина умеет ухаживать за собой, следит за состоянием кожи, волос, ногтей. А Соколова могла появиться с облупленным маникюром, немытым дня три кульком на голове, да ещё и в рваных джинсах. Понятия не имею, куда смотрела её мать, зато хоть лично у меня было на один соблазн меньше.

— Юрий Александрович, вы считаете, что падение периода Эдо связано в первую очередь с экономической изоляцией Японии в годы правления, а не с банальной борьбой за власть?

— Безусловно борьба за власть всегда имеет место быть. Однако падение сёгуната не произошло бы, будь внутри страны полный порядок и согласие. Ещё вопросы?

Я заметил уже другую студентку, Катерину Мельник. Она явно не питала высоких чувств к милитаристской части истории Японии, зато с большим уважением относилась к культурному наследию. Можно было бы назвать Катерину тем редким исключением среди всего потока, к которой я питал множество противоречивых чувств супротив моей обычной холодности к студентам. Во-первых, исключительный светлый ум делал Катерине определённую честь. Но, во-вторых, увы, к моему раздражению Мельник не в пример большинству девиц прилежно ухаживала за собой. Она была олицетворением ушедшей эпохи женщин, похожих на женщин. А для меня её в меру строгие, в меру сексуальные наряды действовали хуже, чем красная тряпка на быка. Оттого на экзаменах, признаюсь, я придирался к Катерине острее остальных и, бывало, занижал отметки. Никто этому не удивлялся. Мнение насчёт моей персоны в университете складывалось весьма однозначным: «злобный препод» и «душегуб» — ещё самые мягкие прозвища, которыми меня обычно величали за спиной.