– Вот уж не знаю, – рассмеялась она, откинулась опять в кресле – набок слегка, каким-то изломом, извивом темным на мерцающей серебряно-бежевой обивке его. Вот где живопись – этот темный, черный почти зигзаг, смуглость бледная лица, бездонные, крылом волос притененные глаза… – Наверное. И вы всех художников так… интерпретируете?

– Да мне, честно говоря, как-то не до них теперь. Они где-то там витают, в космосе идей, миры творят свои; а я в земле увяз, – и с досадой двинул кипой бумаг редакционных, – в перегное этом… не вполне перегнившем. Мы, на самом деле, скучные люди, Аля. Рабочие информационной свалки, золотари. А информация подчас дурно пахнет, непроверенная особенно. Да и сама, извиняюсь, вонь человеческая… Вот и юморим – в отдушину.

– Нет, вы меня не разочаруете, – серьезно сказала она, села прямо, строго; но тут же и встала. – Есть же газета, результат – фу, какое казенное, тоскливое слово это… А что жена… уже скоро?

– Скоро, – улыбнулся он, и вышло, наверное, не очень весело. – На днях.

– Бедная.

– Ничего, разбогатеем скоро – не сглазить бы. – Явно прицелилась было эта уж никак не без опыта девица… осечка вышла. И совсем уж ни к чему давать ходу всякому такому, незачем; а потому добавил: – Жду очень, первый же. Парнишку бы.

– Мальчика хочет – жену не любит, так женщины думают…

– Чем думают?.. Бабья, простите, чушь это все. Предрассудками набиты, как…

– Как?.. – с лукавым любопытством смотрела она на него.

– Как и… положено, – усмехнулся, наконец, Иван. – Но это уж тема другая.

– А я с вами согласна, между прочим… Ну, жду вас – позвоните, как надумаете. Это все-таки явление, в своем роде, глянуть стоит. – И неожиданным, темным и теплым блеснули глаза – блестеть не умеющие, казалось. – Буду вашим Вергилием, если не против…

– Нет, конечно, – встал он. – А что, тоже инфернальщина?

– Скорее, структура современности… Но кто-то мне сказал – и не Владимир Георгиевич, нет, – что каждый человек проходит свои круги ада, только не всегда осознает…

– Или балуется – как эти, с псевдятиной, на выставке вашей той, помните? Страшилками всякими.

– Играют, верней, – как и все в искусстве. Проигрывают в воображении.

– Нет уж, подальше от таких игрушек… Вы правда там что-то видите? – Она в ответ неопределенно – ну, как вам сказать? – подняла бровки. – Но когда получится – даже и не знаю пока… Запарка.

– Получится, – улыбнулась она – пожалуй, что и задорно улыбнулась, и вышла, не попрощавшись.

Сидел и смотрел на дверь, будто еще вслед ей. Квалифицированно работает женщина, ничего не скажешь… что, и в самом деле больше ничего? Если бы так.

Устал он за месяцы эти, притупел, пожалуй, все другое отложив до лучших дней, – а будут они, лучшие? Уже и не верилось иной раз: и впрямь злобна она, злоба дня, ревнива и ничего другого возле себя не терпит. И несвободна в себе самой и его свобода нынешняя, несбыточна, повязанная делом и теперь только в этом себя с сомненьями сознающая. Одно всему оправданье – что дело движется, растет, нешуточное, не стыдное, а остальное как-нибудь перетерпится.

Не ты, выходит, а самое дело свободно, и это все, на что еще можно рассчитывать, с оговорками надеяться в этом хмуром, необходимостями повязанном тоже, натуго спеленутом мире, равнодушном к мелочевке наших грандиозных успехов, к суете у подножья своего. И если все-таки главное в нем – сама какая ни есть жизнь человеческая, то вот оно, дело жизни, перед тобой – самое нужное, неотложное. В том окне безответном на втором этаже…

Стоял, ходил перед роддомом, кепку по брови насунув и ворот куртки подняв, ждал – через полчаса, сказали, сводные данные за ночь соберут, в журнал занесут. Астры, купленные по дороге на базарчике, пожилая дежурная сестра для передачи даже и за деньги не приняла: «Не велено. Дохлые бабы пошли, толком разродиться-то не могут… вакум, то-се, хоть клещами вытягивай. А родят – нежности тоже всякие, осложненья. Аллергия эта. Одна чуть не задохнулась анадысь – от цветов каких-то, откачивали, да и ребенки такие ж… нет, и не просите». Цветы Базанов, дотянувшись, наткнул на копьецо ограды перед немыми, шторками с ночи еще задернутыми окнами. Слонялся невдали еще какой-то мужик, заметно выпивший, то уходил, то приходил опять; и город будто не проснулся толком, хмуро зевал прогалами неба, косил мутными стеклами разномастной застройки. Третьи сутки все не могла родить жена, хотя повез-то ее с сильными уже схватками и все боялся, наивный, как бы по дороге не «опросталась» – как досужие у подъезда бабки вдогонку, перекрестясь, остерегли…