– С богами, выходит, так же? – Это уже Мизгирь, перестав жевать, спросил, глаза его были почти требовательны. – Симметрия? Бог – антибог, так?
– Не ловите, Владимир…
– Георгиевич, – последовал шутливый полупоклон. Шляпы не снял он и за столом.
– Не подначивайте, Владимир Георгиевич. Бог – это надмирное, сами должны знать. Вне мира этого, абсолют… в теории, по крайней мере. А мы о нашей бытовухе, грешной. Так что нет смысла о богах…
– Вот видите, Аля, как мыслят мужчины?! Без смысла – бессмысленно!.. Пожалте патент на афоризм. Не грех и обмыть, а? За редкое – по удовольствию – знакомство!..
Аля без энтузиазма подняла фужер, спокойная, но и не очень-то, было видно, довольная собой:
– Соглашусь, пожалуй; но ведь тут речь о свободе творчества – которая сама по себе. Которая может и опрокинуть заскорузлый смысл…
– Чтобы поставить на его место другой. Свой.
– Вот им-менно! И точка! – торжествующе вскрикнул Мизгирь. – Пьем!
На них зашикали, довольно пьяно уже. С другого конца застолья возвысил голос сутулый и оттого совсем уж невысоким казавшийся человек с малоподвижной по-волчьи шей, с вязким упорным взглядом, одинаково тяжелым, мерклым, на что бы он ни глядел, – Гоглачев, этой выставки творец и распорядитель главный, он же и автор тех бабьих – навалом, под Пикассо, – туловищ с вывернутыми членами и распятыми гляделками. Говорили, что он владел такой же тяжелой, умеющей навязать себя волей, и не расхристанному стаду этих крушителей смысла было ей, осмысленной, противостоять. До полного торжества, впрочем, Гоглачеву было далеко: в соседних по времени и месту штудиях работала, пила и страстям человеческим предавалась разбродная, скандалезная, но сильная братия-вольница реалистов всяческого колера, на дух не принимавшая гоглачевских «садистов», и конца распри не виделось.
Глуховатый монотонный голос Гоглачева, казалось, не одолеет шума, звяка, возгласов фамильярщины, выкриков пьяных и смеха, гулко отдающихся в заставленной стендами пустоте, даже некоей бездушности зала; но первыми-то, как ни странно, стали покорно замолкать, словно завораживаемые привычной уже им тусклой, скудной на интонации речью этой, сами бунтари кисти и резца, субъекты протеста…
– …собрались, повторяю, чтобы в очередной раз утвердить свободу личности и самовыраженья, полное и безусловное право на него. Свобода – это царица творчества и одновременно главная компонента его, без которой… Да, мы отрицаем – но отрицание так же созидательно в этом мире, как и утверждение, а черное не столько противопоставлено белому, сколько оттеняет и утверждает белое…
– Не вы у него спичрайтером, Аля? – стараясь, чтобы помягче вышло, пошутил Базанов.
– Нет. Он сам другим пишет, – сказала она серьезно, резковато даже, но впервые взглянула на него внимательней, с чем-то затаенным, темным в темных же глазах.
– Да уж, худописцы эти наши грамотешкой не слишком обременены, – Мизгирь вытер салфеткой сочные губы и бросил ее на стол, пренебреженье выказывая, – не избалованы. А идеологическое обеспечение, между прочим, всегда дорогого стоит… – Не понять было сразу, что он этим хотел сказать; и не то пояснил, не то добавил просто: – Неглуп сей человек, а это уже кое-что. Помимо даже целей, какие преследует. С дураками хуже.
– Как это – «помимо»? Средства оправдывать?
– Нет, конечно! – горячо согласился с ним, крутнул шляпой Мизгирь. – Кто спорит. Но тут другой момент, не менее важный, может: с умным столковаться можно. Умный сумеет понять – и согласится. Или не согласится, но – поймет; а это уже связь, диалог, преодоленье непонимания меж прямоходящими, отчужденья… чего-то стоит это?!