Несколько дней спустя один из дворецких, большой приятель Крузе, кушанья которого великий князь очень любил, был уволен совершенно зря; это сильно огорчило их обоих.

В начале осени мы получили приказание перейти в Зимний дворец. Ставши по необходимости неразлучными, мы с великим князем составили маленький проект, как провести зиму, и было решено в нашем комитете проводить большую часть времени в одной из комнат на моей половине, откуда был красивый вид и где до тех пор мы помещали свои образа. Половину образов, покрывавших все четыре стены, должно было сложить в кладовую, чтобы дать место канапе, стоявшему раньше в моей уборной. Две другие стены оставались нетронутыми и покрытыми образами. Тут великий князь хотел пилить на скрипке или глядеть в окно, а я – читать книгу или заниматься рукоделием. Казалось, этот проект не мог послужить предметом для какого-либо возражения ввиду его крайней невинности. Вследствие этого я приказала своему камердинеру Тимофею Евреинову устроить в Зимнем дворце комнату сообразно с этим.

Не знаю, для чего он пошел к Чоглоковой сообщить данные мною приказания; ибо, если бы он промолчал, дело, я думаю, прошло бы без сопротивления. Но потому ли, что он не смел дотронуться до мебели в моей комнате без нее, или по болтливости, но она узнала от него об этом распоряжении.

Она пришла ко мне и сказала, что императрица не позволит мне перемещать канапе и эти образа, которые я разместила прошлой зимой без ведома императрицы, и что размещение настолько же глупо, насколько дерзко. Я ответила ей, что удивлена, что она обеспокоила ее величество из-за перестановки какого-то канапе, и что я полагала, что о таких пустяках не стоило ей сообщать. На этот раз я, против обыкновения молчать и уступать, резко ответила Чоглоковой, и разговор у нас стал очень жарким; я думала, что на моей стороне справедливость, но Чоглокова чувствовала, что сила на ее стороне, и несмотря на всё, что я могла сказать или привести, пришлось повиноваться.

Не знаю, была ли недовольна мною императрица в этом случае, но мне казалось, что она всегда мною недовольна, так как бывало очень редко, что она делала мне честь вступить в разговор. Впрочем, хоть и жили мы в одном доме и наши покои соприкасались как в Зимнем, так и в Летнем дворце, мы не видали ее по целым месяцам, а часто и более. Мы не смели без зова явиться в ее покои, а нас почти никогда не звали. Нас часто бранили от имени ее величества за такие пустяки, относительно которых нельзя было и подозревать, что они могут рассердить императрицу. Она для этого посылала к нам не одних Чоглоковых, но часто бывало, что она гоняла к нам горничную, выездного или кого-нибудь в этом роде передать нам не только чрезвычайно неприятные вещи, но даже резкости, равносильные грубейшим оскорблениям. В то же время невозможно было быть более осторожной, нежели я была в глубине души, чтобы не нарушить должное ее величеству почтение и послушание.

Великий князь был несколько менее сговорчив, однако он тогда был еще очень послушен, но исполнял всё с неудовольствием и против желания; я буду иметь случай говорить об этом впоследствии. Его ребячество и болтливость и тогда уже ему сильно вредили и лишали его уважения людей самых благонамеренных. Я решилась откровенно поговорить с ним об этом, но была плохо принята им и он объявил мне, что не желает моих наставлений – достаточно уже надоели ему наставления других. Может быть, я неумело взялась высказать ему столь великие истины, но ему глубоко внушили, чтоб он не позволял жене управлять собой, и это его заставляло быть настороже против всего разумного, что я могла ему сказать. Он тогда лишь следовал моему совету, когда требовала того крайняя необходимость и когда он находился в беде. Впрочем, я должна согласиться, что ввиду крайней разницы наших характеров мнения или советы, какие я могла ему дать, вовсе не соответствовали ни его взглядам, ни характеру и вследствие этого почти никогда не приходились по вкусу.