Жорж сконфузился ужасно и, красный до ушей, лепетал себе под нос:

– Страны… части… не все ли равно! Глупая шарада! Остроумно!

Но тут смех детей раздался с новою силой:

– Как все равно? Ай да гимназист! Ай да второклассник!

Нюрочка, сидевшая между мною и Анной, вдруг неожиданно встала со своего места:

– Ах, он не виноват! Право, не виноват! Он спутал. Шарада трудная, – заступилась она за Жоржа.

– А вы решите? – со смехом крикнул ей Миша Ясвоин. – Ну-ка!

– Да я уж и решила, – скромно ответила Нюрочка, – первое – гимн, второе – Азия, а все вместе – гимназия, – закончила она.

– Верно! Браво! Браво! – вскричал Миша.

– Браво! Браво! – вторили ему дети.

– Какая умная эта Нюрочка… А мы-то! – шепнула Сара Рохель Ляле Ивиной.

После ужина все стали разъезжаться.

– Прощайте, Анна! Прощайте, милый друг мой! – говорила я, стоя в прихожей и помогая одеваться моей подруге.

– Прощай, Ленуша! Крепись, если тяжело тебе живется! Теперь мы будем видеться часто в гимназии.

– Очень рада! – отвечала я, целуя графиню.

– Смотри же, Толя! Береги свою кузину, – прощаясь с мальчиком, говорила она, – помни, что я твоя невеста, а ты – ее рыцарь.

– Не рыцарь, а Пятница! – важно поправил мальчик.

Нюрочка уехала последнею. Она долго целовалась со мною, обещая заходить.

Жорж, Ниночка и Жюли мило простились с нею, как с равной, поняв наконец всю глупость своего недавнего поступка с нею.

Прошло Рождество, пролетело Крещение – и снова потянулись скучные будни. Снова каждое утро Дуняша будила меня и отправляла в гимназию. Снова ежедневно просиживали мы с Жюли и Жоржем около пяти часов в классе, в то время как к Ниночке и Толе ходили учителя домой.

Моя гимназическая жизнь несколько изменилась за это время. Девочки, увидя мою дружбу с графиней Анной, которая слыла любимицей всей гимназии, сразу прекратили свою травлю. Правда, меня пока еще чуждались, но обиды и нападки на меня уже не возобновлялись в классе.

Стоял ясный январский денек. Маленькие гимназистки бегали по зале. Шла большая перемена, после которой должен был быть урок батюшки. Но батюшка прислал записку, что болен, и мы узнали, что вместо урока батюшки Японка будет диктовать нам из красной книжки, которую она особенно берегла, никому не давала и прятала в свою корзиночку для работы. Из другой книжки она не диктовала нам никогда.

Ровно в час на пороге залы появилась тощая, сухая фигура и крикнула резким голосом:

– Дети, в класс! Сейчас будем заниматься немецкой диктовкой. Приготовьте перья и тетради и ждите меня. Я должна зайти к начальнице на минуту. Сейчас вернусь.

– Немецкая диктовка! Фу, гадость! – делая кислую гримасу, произнесла Ляля Ивина. – Что может быть хуже немецкой диктовки, спрашиваю я вас?

– Японка хуже! Сама Японка хуже, в сто раз хуже! – пищала шалунья Соболева.

Действительно, Японка была хуже. Она бранилась, злилась и придиралась к нам ужасно. Не было девочки в младшем классе, которая бы любила ее. Она постоянно жаловалась на нас начальнице, подслушивала и подсматривала за нами и всячески изводила нас. И немудрено потому, что и ей платили тем же.

– А знаете, – громче других раздался в эту минуту голос Жюли, – я сделаю так, что диктовки не будет! Хотите?

– Ты сделаешь? Как? Вот глупости! Как ты можешь это сделать, когда красная книжка уже лежит, по своему обыкновению, в рабочей корзинке Японки и сама Японка явится диктовать через какие-нибудь пять минут! – волновались девочки.

– А вот увидите, что книжки она не найдет и диктовать не будет! – торжествующе прокричала Жюли и исчезла куда-то.