– Матенька, помогите забинтовать больную. – И Матенька забинтовывает быстро и ловко.

И откуда силы брались у этой славной седенькой старушки?!

Ворчлива Матенька была ужасно, но и ворчание ее было добродушное, безвредное: сейчас побранит, сейчас же прояснится улыбкой.

– Матенька, – увивается около нее какая-нибудь больная, – поджарьте булочку, родная.

– Ну вот что выдумала, шалунья, чтобы от Марьи Антоновны попало! Не выдумывайте лучше!

А через полчаса, смотришь, на лазаретном ночном столике, подле кружки с чаем, лежит аппетитно подрумяненная в горячей золе булочка. Придется серьезно заболеть институтке, Матенька ночи напролет просиживает у постели больной, дни не отходит от нее, а случится несчастье, смерть, она и глаза закроет, и обмоет, и псалтырь почитает над усопшей.

Такова была обстановка лазарета, мало, впрочем, меня интересовавшая.

M-lle Арно дорогой старалась проникнуть в мою душу – и узнать, почему я наказана, но я упорно молчала. Настаивать же она не решалась, так как мои пышущие от жара щеки и неестественно блестящие глаза пугали ее.

– Что с девочкой? – спросила Вера Васильевна, когда мы пришли в перевязочную.

Вид части коридора в здании Павловского женского института

И, не теряя ни минуты, она усадила меня на диван и поставила градусник для измерения температуры.

– Mademoiselle Арно, оставьте ее у нас, видите, какая горячая, – посоветовала фельдшерица.

– Ведите себя хорошенько! – холодно бросила мне классная дама и поспешила выйти из перевязочной.

– Вы простудились, да? – допрашивала меня добрая девушка.

– Да… нет… да… право, не знаю! – путалась я.

Действительно, может быть, я простудилась как-нибудь. Я не сознавала, что последние неприятности разрыва с Ниной могли так подействовать на меня.

– У вас повышенная температура, – озабоченно покачала головой Пышка.

– Матенька, – крикнула она, – прикажите постлать постель в средней палате и приготовьте липки.

Поспела постель, поспела и липка. Меня раздели и уложили. Голова моя и тело горели. Обрывки мыслей носились в усталом мозгу.

Точно тяжелый камень давил мне на грудь.

Едва я забылась, как передо мной замелькали белые хатки, вишневая роща, церковь с высоко горящим крестом и… мама. Я ясно видела, что она склоняется надо мною, обнимает и так любовно шепчет нежным, тихим, грустным голосом: «Людочка, сердце мое, крошка, что с тобой сделали?»

Я открываю глаза, в комнате полумрак. Ноябрьский день уже погас. Около меня кто-то плачет, судорожно, тихо.

Я приподнимаюсь на подушках.

«Мама?» – вдруг мелькает в моей голове безумная мысль.

Нет, не мама.

Надо мной склонилось знакомое бледное личико, все залитое обильными слезами; глянцевитые черные косы упали мне на грудь.

– Княжна! Нина! – каким-то диким, не своим голосом вырвалось из моей груди, и, полузадушенная рыданиями, я широко распахнула объятия.

Мы замерли минуты на две, сжимая друг друга и обливаясь слезами.

– Галочка, моя бедная! – шептала между поцелуями Нина. – Что я с тобой сделала!

И опять слезы, горячие, детские слезы потерянного и вновь обретенного счастья.

– Ах, милая, глупая! Зачем ты… – лепетала Нина. – За меня ведь ты наказана, за меня больна! Какая я злая, скверная! Боже мой! Простишь ли ты меня, Люда?

– Родная! – могла только выговорить я, потрясенная до глубины души.

– Но как же ты узнала? – спросила я, когда прошли первые острые минуты радости.

– Инспектриса пришла в класс и сказала, за что ты наказана… Ну…

– Ну?.. – невольно дрожащим голосом проговорила я.

– Я созналась, и меня стерли с доски и выключили из «парфеток», а тобой все восхищаются… Ты стоишь этого, Людочка; ты такая прелесть, ты ангел! – шептала княжна.