У бедняжки был крайне взволнованный и встревоженный вид; она то и дело испытующе поглядывала на капитана, но ни словом не помянула про размолвку, так как в груди у нее билось благородное сердце и она скорее предпочла бы увидеть своего сына на виселице, нежели бегущим с поля чести. Увы, что стало теперь с этими возвышенными чувствами! Шестьдесят лет назад мужчина в старой Ирландии был мужчиной, и шпага, которую он носил на боку, угрожала жизни каждого джентльмена при первом же возникшем недоразумении. Но добрые старые времена миновали, а с ними забыты и добрые обычаи. Вы уже не услышите о честном поединке: трусливые пистолеты, сменившие более достойное и мужественное оружие джентльменов, внесли жульничество в благородное искусство дуэли, о каковом падении нравов можно только сокрушаться.

Домой я воротился с сознанием, что я настоящий мужчина; приветствуя капитана Фэгана с прибытием в Барривилль и представляя его матушке с подобающим достоинством и величием, я заметил, что капитан, должно быть, не прочь выпить с дороги, и приказал Тиму немедля принести бутылку бордо с желтой печатью и подать печенье и бокалы.

Тим с удивлением взглянул на свою госпожу; за несколько часов до этого я скорее решился бы поджечь родительский дом, чем потребовать бутылку кларету; но я внезапно почувствовал себя взрослым мужчиной, имеющим право распоряжаться; и матушка тоже почувствовала это; обернувшись к лакею, она сказала грозно: «Ты что же, бездельник, не слышишь, что велит тебе твой господин? Сейчас же беги за вином, печеньем и бокалами!» И тут же сама (она, конечно, не доверила Тиму ключей от нашего маленького погреба) пошла и достала бутылку. А уж Тим, как полагается, подал нам все на серебряном подносе. Моя дорогая матушка разлила вино и сама выпила за здоровье капитана; но я видел, как дрожит у ней рука и как бутылка – дзинь-дзинь! – дребезжит о стаканы. Едва пригубив, она выразила желание удалиться к себе, сославшись на головную боль; я испросил у нее благословения, как и подобает послушному сыну (современные франты презрели эти почтительные церемонии, в мое время отличавшие джентльменов), и матушка оставила нас с капитаном Фэганом вдвоем, чтобы не мешать нам толковать о нашем важном деле.

– Признаться, – начал капитан, – я не вижу другого выхода из этой передряги, как честный поединок. Собственно, в замке Брейди уже заходил об этом разговор после вашего утреннего нападения на Квина; он клялся, что сделает из вас бифштекс, и, только уступая слезам и просьбам мисс Гонории, отказался от своего намерения. Сейчас, однако, дело зашло чересчур далеко. Ни один джентльмен на службе его величества не допустит, чтобы ему швыряли в лицо бокалами вина (кстати, у вас отличное винцо, Редмонд, с вашего разрешения, я позвоню, чтобы нам принесли еще бутылку), а получив такой афронт, обязан смыть его кровью. Словом, вам не избежать драки, а Квин, как вам известно, огромный детина и здоров как бык.

– Тем легче взять его на мушку, – не сдавался я. – Не боюсь я его!

– Охотно вам верю, – ответил капитан. – Для ваших лет – вы забияка хоть куда.

– Взгляните на этот меч, – сказал я, указывая на шпагу с серебряным эфесом необыкновенно тонкой работы, в ножнах шагреневой кожи, висевшую над камином под миниатюрой, изображающей Гарри Барри, моего отца. – Этим мечом отец сразил Мохока О’Дрисколла в Дублине в тысяча семьсот сороковом году; этим же оружием, сэр, он заколол сэра Хаддлстона Фаддлстона, хемпширского баронета, пробив ему шею. Встреча состоялась на пустоши Хаунслоу, как вы, должно быть, слышали; противники дрались верхом, на шпагах и пистолетах; кстати, вот они (пистолеты висели по обе стороны миниатюры), они верно послужили ему. Виноват был отец: после обильных возлияний он оскорбил леди Хаддлстон на брентфордском балу, отказался, как истый джентльмен, принести извинения и, прежде чем взяться за шпагу, прострелил мистеру Хаддлстону тулью шляпы. Я сын Гарри Барри и намерен поступить, как подобает моему имени и достоинству.