Насторожившись, Анчутка выглянул из окна, но ничего особенного не увидел: мелькали вереницей тени среди деревьев бульвара, протопали сапоги, все и стихло.

– Неймется же полуночникам, – пожаловался пустоте Анчутка, укладываясь обратно. Хорошо бы еще часик прикорнуть, а то уж светает. Там можно на первую электричку успеть.

Однако как только он снова задремал, услышал шаги – кому-то приспичило влезть в его обиталище. Яшка, перекатившись на живот, ужом отполз прочь с лунного освещенного прямоугольника, спрятался в смежную комнату за угол.

Снизу поднимались, как определил Анчутка чутким ухом, двое, люди молодые, судя по тому, как бодро цокали по ступеням башмаки.

«И этот грохочет, как кованый ишак. Или на подковы мода новая в Москве?»

В недавнюю спальню Яшки вошли двое, вывалили на пол что-то мягкое. Анчутку тянуло вылезти посмотреть, но луна как раз светила в его сторону, сейчас боязно. Пусть за тучку зайдет, что ли, а пока можно и подслушать.

Один говорил гнусаво, тонким голосом, акая по-московски и по-блатному растягивая слова:

– Цукер, ты себе что хочешь, а на такое не пойду больше. Шабаш.

Второй спросил:

– Ще так, Гриша? – и по этим трем словам бывалый Анчутка тотчас поставил диагноз: Одесса.

Потом пришелец снова подал голос:

– Хезнул? – И Яшка удивился еще больше.

«Это что ж, седой в вышиванке? Каблучки цокают, балачка во рту и слово это «хезнул». А ну…»

Осторожно глянул за угол. Тот, что повыше и тощий, с тоненькими ручками, важно излагал:

– С такими налетами выступай у себя на хуторе, здесь город, цацкаться не станут – сей секунд за рога и в стойло. За что рисковали? Выхлопа – тьфу, а риск большой.

Второй – или в самом деле пижон, или его родной брательник, в таком же лапсердаке, широкоплечий, с седой «шапкой» на голове – насмешливо спросил:

– Ще же не хватает?

– Не хватает мне еще неприятностей. Ты как с луны свалился, ей-богу. Ну хапанули мы с тобой, а куда теперь-то с этим? Сам смотри.

– А когда соглашался, ще молчал?

– Молчал я потому, что думал: у тебя все на мази. Есть кому скинуть, на ту же перешивку-перелицовку. Нет, Цукер, давай так: тырбаним что есть – и расходимся, как это у вас говорят?

– Как в море корабли?

– Во-во.

Замолчали. Луна уже светила прямо в комнату, и Яшке, хотя страсть как хотелось разглядеть, что за люди – в лицо таких знать всегда полезно, – вновь схоронился за угол. Навострив уши, слушал.

– Глупо, – страдал недовольный Гриша, шурша скарбом. – Зачем нахапали мягкое? Капусту, рыжье надо было брать! Да откуда им взяться-то, скупка оказалась барахловая…

– Я говорил.

– Говорил, говорил! Как мы с этим потащимся по улицам – первый попавшийся мент зажучит. И ты еще, в таком-то прикиде среди ночи. Чего разрядился-то? Разве дурачок будет по Москве таким франтиком, в вышиванке гулять. Бестолочь ты, Цукер.

– И что? – спросил второй, переходя на чистый столичный, ловко подстраиваясь под чужую манеру говорить. – Гардероб как гардероб, у меня на смену лишь рябчик да клеша, что ли, лучше? В чем суть, Гриша? Гешефт неплох, и для пробы некисло вскрыть банчок в пяти минутах от Кремля пешим шагом, зато без шума и пыли.

– Да ты не просто бестолковый, ты дурачок, – заметил первый. – Разве так теперь на Москве дела делаются?

– Как же на Москве дела делаются?

– А так! Если заранее все до тонкостей обдумал, прикинул, то делай играючи – и на дно, гуляй, душа.

– Ишь ты, какая пропорция.

– Смейся. Думаешь, менты добродушно утрутся? Они, почитай, уже чес устроили, и драть когти надо прямо сейчас, а то попадем, как кур в ощип. Эх ты, одно слово – хохлота.