– О чем ты? – Но она знала.

– Не бросай в меня камень. Не огорчай меня нотацией, которую мне может прочесть в Белгравии любая ханжа с ее банальными суждениями! Друг мой, за последние годы ты стала совершенно другой, и я счастлива это видеть! Ты сумела вырваться из наезженной колеи! – восторженно сказала Хелен. – Помнишь, когда ты приходила ко мне, ты с возмущением говорила о браке – что жена целиком растворяется в…

Фидо попыталась вспомнить свое смелое заявление.

– Да, но, дорогая моя… Я вовсе не из тех, кто ханжески проповедует чистоту нравов. Дело в том… – Она с трудом подбирала слова. – Здесь речь идет об уважении к себе, о чувстве собственного достоинства, о порядочности. Ведь ты поклялась хранить мужу верность…

– Но я не знала, что это означает! – крикнула Хелен. – Не знала, какой тоскливой и безнадежно долгой может оказаться эта замужняя жизнь! Да и какой иной выход был у меня, в то время юной и наивной девушки?

– Carina! – Фидо пыталась подыскать подходящие доводы, но сочувствие путало ее мысли. – Мне тебя ужасно жаль!

Глаза Хелен блестели от слез, и она бросилась к Фидо.

Фидо почувствовала у себя на груди горящее лицо Хелен, почувствовала запах ее волос. Женщины стоят на берегу Серпентайн, крепко прильнув друг к другу; довольно странная сцена, должно быть, но Фидо об этом не думала.

– Малышка моя дорогая! – прошептала она.

– Ты не представляешь, как мне стало легко на душе оттого, что я тебе открылась, – сквозь рыдания приглушенно сказала Хелен.

«Она призналась мне, мне одной! – думала Фидо. – Мы и словом не перемолвились за семь лет, но вот всего через четыре дня после нашей новой встречи она доверила мне свою тайну!»

Она уже чувствовала тяжкий груз этого тайного признания, но была горда своей ношей.

Фидо вошла в дом номер 10 на Лэнгхэм-Плейс. За ней поспешно поднималась женщина средних лет.

– Прошу прощения, это контора, где записывают женщин на работу?

– Да.

– Вы можете мне помочь?

Фидо с сомнением оценивала изящный вид незнакомки, ее нежные белые руки.

– Пойдемте, посидим в нашей библиотеке, – пригласила она женщину.

Леди схватила ее за рукав.

– Я… Я не знаю вас, мадам, но должна сказать, мне нужно срочно найти хоть какую-то работу. Я и моя дочь… Мой муж врач, – бессвязно продолжала она.

Фидо неловко ждала объяснений.

– Ему не повезло с практикой, – сказала незнакомка приглушенным голосом. – И он… Он бросил нас. Это случилось четыре месяца назад, и у нас нет никаких доходов.

– Я вам очень сочувствую. Я прослежу, чтобы вас выслушали и записали ваши данные в нашу регистрационную книгу, – заверила ее Фидо, мягко высвобождая свой рукав.

Поднимаясь наверх, она вспоминала первых подобных просительниц, которых встретила здесь шесть лет назад, когда пришла работать с ковровым саквояжем, полным рассказов, и свою безграничную самоуверенность. («Наша самая преданная активистка», – представила ее как-то Бесси Паркес одной даме.) Какой по-весеннему радостной была атмосфера на Лэнгхэм-Плейс в 1858 году, казалось, перемены близки, как спелые фрукты, свешивающиеся с ветки, – достаточно только руку протянуть, на что не осмеливались робкие женщины прежних поколений.

В приемной комнате Бесси Паркес, Джесси Бушере, Иза Крейг и Сара Левин (их секретарь) размышляют над чертежами, разложенными на огромном столе.

– Здравствуйте, Фидо, – раздался радостный голос Изы Крейг.

– Вчера нам вас очень недоставало, – заметила Бесси Паркес.

– Прошу меня извинить. Я вчера приболела, – сказала Фидо, удивленная собственной ложью; почему бы просто не сказать, что у нее были другие дела?