Маша полагала, что на новом месте, оставшись в одиночестве, она легче переживёт уход Антона. Но не тут-то было. Новое место всматривалось в неё холодным взглядом, прощупывало чужим пространством каждую клеточку её существа. Маше показалось, что теперь не только Антон, но и вся жизнь выкинула её на обочину и теперь уже не примет обратно. В таком испуганном состоянии, то кутаясь в плед, то ходя из угла в угол по стылым полам комнат, она пребывала до восьми вечера. Потом не выдержала, оделась и выбежала на улицу, интуитивно направившись туда, где много людей. Ей необходимо было почувствовать себя не выброшенной, не чужой, не про́клятой. Сначала кружилась в метро по кольцевой, думая, где было бы лучше сойти. Но даже этого не могла решить и, окружённая со всех сторон монотонным шумом, задремала, прокатавшись в таком состоянии ещё минут двадцать. Проснувшись и ничего поначалу не соображая, она машинально вышла на какой-то станции и стала подниматься к выходу. Только на улице она окончательно поняла, что сейчас вечер, что ей не надо на работу и что ей ни в коем случае не надо возвращаться сейчас в пустую квартиру. Пройдя наугад ещё метров двести по тротуару, она увидела светящуюся вывеску какого-то клуба, нето «Эдельвейс», нето «Эльбрус», нето ещё что-то, связанное с горами, она толком не разобрала. Просто светло-сиреневые буквы, освещавшие закружившиеся в воздухе снежинки, притянули её, словно магнитом. Да, клуб был бы сейчас весьма кстати.

Внутри оказалось душно. Пахло разносортными духа́ми, кожей и потом. Играла музыка, танцевали люди, диджей в маске кролика с маниакальной улыбкой крутился возле огромного пульта. У барной стойки толпились молодые люди, либо уже успевшие устать, либо не готовые пока влиться в беснующуюся толпу. Лучи софитов выхватывали из танцующей публики стоп-кадры лишённых осмысленного выражения лиц. Почти каждый из присутствующих здесь был погружён глубоко в себя, и это несочетание внутреннего одиночества и внешнего единения особенно поразило в эту минуту Машу.

Она протиснулась к стойке и заказала себе мохито. Бармен ловко наполнил бокал, кинув в него пучок мяты и надев на край дольку лимона, и поставил перед девушкой. Маша выпила содержимое почти одним глотком. Поморщилась. Огляделась по сторонам. Справа от неё сидел парень лет двадцати пяти и внимательно, почти с жалостливой улыбкой смотрел на неё.

– Что? – невольно вырвалось у Маши. – Со мной что-то не так?

Она сделала знак бармену и попросила повторить.

– А ты не находишь, – громко сказал парень, – что здесь со всеми что-то не так? – он прочертил пальцем круг над своей головой.

– Да, – кивнула Маша и сделала глоток из второго бокала. – Я тоже подумала об этом, когда вошла. Но интересно узнать, что же не так именно со мной.

– Зеркальце есть?

– Зеркальце? – удивилась Маша. – Зачем?

– Увидишь, – сказал мужчина.

Маша порылась в сумочке и, достав зеркало, протянула его собеседнику.

Тот отрицательно повертел головой и жестом показал, чтобы Маша сама посмотрела на своё отражение.

Маша сделала, как просил незнакомец, и пришла в ужас: на лбу у неё было написано чёрным маркером «ВСЕМ ДАЮ». Видимо, пока она дремала в метро, какие-то идиоты решили таким образом над ней пошутить. Она не знала что делать, смотрела то на мужчину, то снова на своё отражение. Мужчина сидел с серьёзным видом, но было заметно, что удерживать на лице эту серьёзность ему с каждой секундой становится всё труднее. И осознав всю нелепость создавшейся ситуации, начиная от своего бегства из холодной квартиры и заканчивая приходом в это заведение, где никому, кроме случайного соседа по барной стойке, не было дело до того, что написано у неё на лбу, Маше сделалось вдруг смешно. Пытаясь сделать очередной глоток из бокала, она не удержалась и захохотала. Внимательный сосед вынул носовой платок, окунул его в свою стопку со спиртным и аккуратно стёр нелепую надпись со лба Маши.