– Кольцова, ко мне в кабинет, сейчас же! – раздаётся громкий голос.

Обращается по фамилии. Плохо.

– Иду, Никита Сергеевич.

– Ну и как это понимать? – главный хирург явно в бешенстве.

– Никита Сергеевич, мы всё выяснили, – начинаю объяснять, но меня перебивают:

– Ах, значит, вы всё выяснили? Я бы хотел услышать другое – почему в подконтрольном мне отделении вообще происходят такие вещи?! Вы понимаете, что пациент может подать в суд и имеет на это полное право? В какой-нибудь другой стране вас вообще бы лишили лицензии и права заниматься врачебной деятельностью!

Мне не хватает воздуха, чтобы ответить. То есть он что, считает, что вина полностью лежит на мне?!

– По какому праву вы так со мной разговариваете? – наконец взрываюсь, тяжело дыша. Я и сама в ярости, тормоза слетают. Стою, сжимая кулаки, и буравлю злым взглядом мужчину напротив. Хватит! Хватит с меня!

– Что-о? – Добрынин сводит брови, но меня уже несёт.

– Что слышали! – огрызаюсь на него. – Я не несу ответственность за халатность медсестёр!

– При чём тут медсёстры? Ваш пациент – это ваша ответственность! – рычит Добрынин прямо мне в лицо.

– Потому что ошибка была Верина! Я же не могу круглосуточно следить за тем, какие лекарства вводят пациентам! – практически выкрикиваю начальству, в груди болит из-за обиды на несправедливые обвинения.

– Не можете, да! Никто не может! Предполагается, что средний персонал сделает всё так, как им было велено, – он говорит резко, на повышенных тонах, делает пару шагов передо мной в одну, в другую сторону. – Но вы, как лечащий врач, отвечаете за такие косяки перед вашим пациентом! Ваша обязанность – добиться, чтобы такого больше не происходило! Иначе зачем вы вообще здесь работаете?

– Моя обязанность? Как насчёт ваших обязанностей, как заведующего отделением? Почему вы орёте на меня вместо того, чтобы пойти и наорать на Веру?

Мы стоим друг напротив друга, как два борца на ринге – ни один не сдвинется ни на дюйм, не уступит на сантиметра.

Но события последних дней – вчерашние переживания из-за Дарси, странности в поведении начальника, моё неоднозначное к нему отношение, стресс последних часов, – приводят к тому, что у меня не получается справиться с собой. Нервы сдают, начинает щипать в носу, и я понимаю, что сейчас разревусь.

Нет! Не увидит он моих слёз! Сильно прикусываю щёку, так что во рту даже появляется металлический вкус крови, сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в ладони – боль отрезвляет и даёт мне несколько мгновений, чтобы закончить разговор, не сорвавшись в истерику.

– Я могу идти, Никита Сергеевич? – говорю и сама поражаюсь, как тускло и безэмоционально звучит мой голос.

– Идите! – рявкает напоследок мужчина.

– Знаете, Никита Сергеевич, я, пожалуй, возьму свои слова обратно, – теперь в голосе уже слышны подступающие слёзы, и я вижу, как Добрынин вдруг дёргается в мою сторону, но тут же останавливается, приподнимает одну бровь в непонимании. Смотрю на него и, наконец, договариваю:

– Вы и правда чудовище.

Выйдя из кабинета, сразу замечаю сочувственный взгляд, который бросает на меня Надежда, сидящая на сестринском посту. Веры поблизости не видно.

– Аннушка…

– Нет, Надь, не сейчас, хорошо? – я уже шепчу, еле сдерживаясь.

– Иди ко мне, вот, возьми ключи, – Надя без слов понимает, что мне нужно остаться одной.

Киваю и быстро прохожу в закуток – ответвление одного из коридоров, в котором располагается крошечный кабинет старшей медсестры. Отпираю дверь, затем закрываю её за собой, утыкаюсь носом в рукав халата, и из глаз, как прорвав плотину, наконец капают первые слёзы.