Но, похоже, это была финальная лебединая песня – мужчина вырубается окончательно. Тихо и глубоко дышит, постепенно расслабляя хватку. Только спустя десяток минут – а по моим ощущениям, целую вечность – я осторожно, по миллиметру, начинаю выпутываться из объятий и, наконец, аккуратно скатившись с мужского тела, почти падаю на пол.

Покачав головой, приношу графин с водой и чистый стакан, ставлю всё на стол, рядом кладу таблетки и, последний раз оглянувшись на спящего Добрынина, тихо закрываю за собой дверь.

Спустя несколько часов, сидя в ординаторской и наблюдая в окно разгорающийся рассвет, вдруг понимаю, что поглаживаю губы кончиком пальца. Зло фыркнув сама на себя, очень «логично» решаю пойти и проверить, как там себя чувствует начальство.

На моё явление на пороге кабинета Добрынин реагирует тоскливым стоном. Он сидит на диване, сжимая виски ладонями – видимо, когда я зашла, решил скосить на меня глаза, за что и поплатился резкой головной болью.

– Закройте глаза и не пытайтесь следить ими за двигающимися предметами, – говорю тихо, тщательно контролируя голос, и прохожу внутрь.

Наливаю воду, вскрываю таблетки и сую их в руку мужчине, в другую вкладываю стакан.

– И не делайте резких движений, – предупреждаю, с трудом сдерживая прорывающееся ехидство. – Медленно и печально…

На меня бросают взгляд, который мог бы убить, если бы не был таким… страдальческим.

Отхожу к столу и прислоняюсь к нему бедром, наблюдая за мужчиной. Тот, осушив стакан с водой, сидит с закрытыми глазами, откинувшись на спинку дивана. Наконец, прикрывшись рукой от солнечного света из окна и морщась, поворачивается в мою сторону. «Интересно, он хоть что-нибудь помнит?» – пронзает меня несвоевременная мысль. И если в его голове сохранились обрывки воспоминаний – то какие?

– Мне… есть за что извиняться? – слышу тихий хриплый голос.

О, я могла бы выкатить список из как минимум сотни пунктов в ответ на этот вопрос. Вздыхаю украдкой.

– Смотря что вы имеете в виду, Никита Сергеевич, – смотрю на мужчину внимательно, он сглатывает.

– Я… надеюсь… не сделал ничего, что… – замолкает и пытается собраться с мыслями.

«Да ничего ты не сделал, всего лишь поцеловал меня так, как ни один мужчина до тебя», – тряхнув головой, заталкиваю это воспоминание подальше.

– Или… сделал?! – он смотрит на меня с ужасом, видимо, приняв мои движения за подтверждение каким-то своим мыслям.

– Спокойно, – складываю руки на груди, так и хочется сказать: «Спокойствие, только спокойствие», – всё было в рамках нормы. В целом.

– Чьей нормы? – похоже, я его не успокоила.

– Человеческой, – пожимаю плечами. – Вам получше?

– В целом? – спрашивает сварливо. – Или по частям? – опять тихо стонет, раздражённо трёт виски.

– Раз способны огрызаться, значит, уже лучше, – киваю и направляюсь к выходу.

– Операция! У меня же сегодня плановая… – этот идиот резко встаёт и тут же, покачнувшись, теряет равновесие. Я подскакиваю ближе, поддерживая его за талию и подставляя плечо.

Добрынин смотрит на меня сверху вниз и обречённо зажмуривается.

– Вы… вчера помогли мне перебраться на диван, – утверждает, не спрашивает.

Что, стыдно смотреть в глаза? Так тебе и надо!

– Что ещё вспомнили? – спрашиваю, помогая ему сесть обратно.

– Больше ничего.

И слава богу!

– Не переживайте, плановая операция Шевренкова перенесена, у него проявилась аллергическая реакция неясной этиологии.

– Откуда?

– Оттуда, – фыркаю и всё-таки иду на выход.

– Анна Николаевна… – догоняет меня голос в дверях.

Оборачиваюсь к начальству.

– Спасибо.

– Пожалуйста, – отвечаю спокойно, но тут же кое-что вспоминаю и, поколебавшись, решаю спросить: – Никита Сергеевич, у кого вчера был день рождения?