– Да…

Мама открывает дверь деликатно. Не распахивает, а медленно и не полностью. Заглядывает, оставаясь при этом в коридоре.

Мне хочется ядовито усмехнуться тому, как мастерски можно одновременно уважать мое личное пространство и мною распоряжаться, но какой в этом смысл?

– Айлин, мне папа звонил только что…

Мама делает паузу, а меня тошнит от того, как наигранно я вздергиваю бровь. Кажется, что сама же копирую манеру ненавистного прокурора. Из-за этого тошнит только сильнее. Не хочу с ним иметь ничего общего.

– Сказал, что передумал продавать меня в обмен на… Что, кстати?

– Айка… – Мама цокает языком, а я опять не получаю удовольствия от колкости. – Он о тебе заботится, кызым. Даже если ты сейчас не понимаешь – потом поймешь. Что этот твой… Даст тебе? Вот что, кроме позора? Тебе жить ещё, Айка. Долго. Мы хотим, чтобы в тепле, в уважении, в любви. А не таскалась за непойми кем…

Мама чуть ли не впервые хотя бы как-то объясняет их с папой позицию, а я думаю: когда кричала на него, наверное, думала иначе. Смирилась. И я должна смириться. Помню-помню. Может даже плюсы найти.

– Мне двадцать, мама. Я не ребенок. Способна определить, где хороший человек, а где…

– Энгрэ бэтек! (Вот бестолковая!) – Мама перебивает и всплескивает рукой. Становится обидно. Я не бестолковая. Но по дурацкой детской привычке прикусываю язык. Ненавижу этот паралич перед авторитетом старших. Зачем меня такой воспитали? – Ты уже определила. Все видели. Теперь баба определит.

Пару минут назад мама источала неловкость и вину, а сейчас выглядит совсем не так. Теперь мы играем уже другие роли. Она – закономерно обвиняет, я вынуждена защищаться.

– Завтра вечером Айдар-бей опять приедет, – мама произносит, у меня сердце ухает в пятки и возвращается на место, выбивая дикий ритм.

– Я не буду делать вид, что рада.

Голос сразу же садится. Кажется, что из кончиков пальцев в никуда сочится энергия, которую я бесконечно коплю.

Мама поджимает губы, я упираюсь кулаками в пол.

– А почему ты не рада, Айлин? Ты хотя бы присмотреться не хочешь?

Мотаю головой, мама вздыхает. Борется с моим упрямством и, наверное, своими сомнениями.

– А если я присмотрюсь и скажу, что Салманов меня совсем не привлекает, вы откажете ему?

Вопрос повисает в воздухе. Мама снова сжимает губы в тонкую линию. У нее, как у меня недавно, раздуваются ноздри. Мы не просто так мать с дочерью. Похожи. Всем похожи. И характером тоже. Ты же видишь во мне себя, мамочка. Почему предаешь?

– Завтра в семь, Айлин. На сей раз без фокусов. Спустись, проведи время со своей семьей. Хватит характер показывать. Это уже не принципиальностью пахнет, кызым, а глупостью.

От маминых обидных слов у меня даже уши вспыхивают. Не нахожусь с ответом. Просто долго сверлю злым взглядом снова закрывшуюся дверь. Жду, когда отпустит, но на сей раз – нет. Только сильнее клокочет.

Дерганым движением хватаю телефон, разблокирую и проверяю переписку с Митей. Он так и не прочитал. Если бы я была термометром и измеряла собственный гнев – сейчас поплавок полз бы к закипанию.

Печатаю длинную тираду, в которой слова о том, что если он не уверен и не способен, я…

В какой-то момент зависаю и перестаю строчить. А что я? Сама хотя бы на что-то способна? Боюсь ответить на вопрос честно.

Удаляю голые эмоции, закусываю губу, чтобы не расплакаться. Смотрю в окно.

Вспоминаю тот вечер.

Я не хочу снова его видеть. Не хочу и не стану.

Соберу рюкзак сегодня. Уйду ночью до того, как папа с Бекиром встанут на намаз.

***

Мне на каждом шагу хочется себя ущипнуть. Не верится, что я это сделала.