Муж у Клары Семеновны хирург, и узел у него был такой же, называется “хирургский”. Сначала делаешь так, потом так, потом так, потом берешь два конца – раз! – и затуживаешь. Если не будешь развязывать, хоть шнурки, хоть что, – останется навсегда. Конечно, можно и развязывать. У меня получилось в ту же самую секундочку, я потом повторяла и повторяла. Наташа не повторяла, а сначала у нее тоже получилось.

Я когда завязывала, так Пекарь смеялся, что я завязываю с левой руки. Пекарь сказал, что я не как все, а наоборот.

Да.

Клара Семеновна мне обещала, что я буду говорить по-московски. Я сильно-сильно старалась. Я, где надо, так тянула букву “а”, а где надо, глотала все-все буквы в себя.

Клара Семеновна так и просила у меня:

– Глотай! Сейчас – глотай!

Конечно, я часто сбивалась. Оно ж если, допустим, другие не тянут букву или тем более не глотают, так бывает тяжело. Еще была буква “ч”. Клара Семеновна мне своим ротом с языком показывала, как надо хорошо говорить – “што”, а не “шо”. А еще ж была буква “г”, буква “щ” и “в” на самых концах слова. И другие буквы тоже.

Еще у меня было. Допустим, у человека имя. Некоторые говорят про человека, что он. По правде, у меня язык застревает говорить про человека, что он. Про что она – застревает тоже. Я про себя могу говорить, что я, что мне, что меня и похожее. Я ж про себя знаю, что я Мария и она – тоже Мария. А про других такое еще надо сложить в голове. Еще ж есть – его, ему. Еще есть и похожее про человека-женщину. У меня в голове получается, что человек всегда тут, а он-ему-его – там. Конечно, я стараюсь. Есть же еще и оно. Такое говорится про все-все, за таким нету человека-мужчины, человека-женщины тоже.

Надо понимать.

И в эту секундочку в Доме офицеров мне вспомнилось про Клару Семеновну.

Я сказала, как меня учила Клара Семеновна:

– Таавааарищ Ооосипаааввв! Я мечччтаю, шшштоб вы меня взяли на раааботу нааа праизводства! Я правда, я мааагу пдавааальщицей!

Я еще когда только сказала первое слово, сразу расстегнула пальто, скинула на стул впереди себя и выпрямилась-выпрямилась. Аж у меня в спине закружилось. А потом плечами так сделала – и груди под материей крутанулись туда-сюда. Про это меня никто не учил, я сама по себе.

По правде, я туда-сюда – сделала не для Осипова и не потому что уже узнала про жизнь. Я сделала лично для себя.

Я уже давно заметила, что у меня груди любят материю. Тем более – когда шелковая комбинация с кружавчиком, кружавчик же цеплючий. Кружавчик или просто материя груди трогает, и на них получаются вроде фасоли. А это ж бодрость и стремление! А мне стремление в такую минуту сильно было надо.

Допустим, я всегда хожу в лифике. А в ту самую секундочку я пришла без лифика. Я сначала забыла, а потом уже так.

Осипов смотрел на меня двумя глазами, смотрел на платье с фасолями на грудях и на лицо тоже, на рот, с которого сами по себе шли московские буквы.

И глаза у Осипова стали как у Мурзенки.

По правде, я себе в эту секундочку решила, что у Осипова глаза получились не нахальные. У Мурзенки ж были нахальные. Так у Мурзенки все-все было нахальное.

Да.

Когда рассказывать, так будет долго-долго. А я говорила все-все, что сказала, скоренько-скоренько. Раз, два, три, четыре, пять – раз! – и у меня взялось и сказалось.

Я замолкла, а Осипов, навпротив, засмеялся. Смех у Осипова был не как веселый, а как другой. С подхрипом, вроде в горле у Осипова сильно высохло, а смеяться ж человеку надо.

Я засмеялась человеку навстречу. Человек смеется, и я тоже. А перестал смех разом – и у меня, и у Осипова.