Портниха Симкина пошила хорошо. Пошилось такое – юбка, два платья и сарафан тоже. Юбка получилась шерстяная черная, под поясок, я попросила, чтоб поясок сильно-сильно затужи́ть. Одно платье – шерстяное зимнее, рукав три четверти, бутылочное, и одно платье летнее – в клетку, веселенькое, тоже под поясок, сарафан пошился сам по себе простой, не простой, как ходят в селе, а модный. Я еще когда материю несла, мечтала, что под платье куплю настоящую комбинацию. С кружавчиком на все-все груди. У меня раньше носилась, как у других, – рубашка с полотна. Хоть полотно и тонкое, а полотно. Это разница. Была у меня и с батиста тоже, на шлейках, а не как рубашка. Мне Фрося подарила с своим поздравлением на шестнадцатилетие.

Портниха, когда еще мерку с меня снимала, хвалила мне фигуру. Я сказала портнихе спасибо.

Взяла портниха дорого, а мне не жалко. Я себе наметила, что на себя жалеть всегда не буду.

Да.

Пальто у меня не было. По правде, было, а не хорошее. Считай, что обносок, еще и перелицованный. Я себе наметила, что пальто пошьется потом. Туфли тоже купила, в Киев поехала и купила – на каблучке, черные. За черными лучше следить, и подмазать можно, и все-все. И сумочку в Киеве купила – носить ручками на руке возле локтя́. У нас в Чернигове некоторые женщины так носили. Я в кино тоже видела, и в журнале.

Я про ресторан.

Была осень. Я пошла устраиваться в шерстяном платье, в туфлях. Я про пальто придумала так – в двери зайду, пальто скину на руку, никто и не посмотрит. А посмотрит на платье и на туфли, на мою фигуру и на лицо тоже.

Прихожу на улицу Вокзальную, дом один. И иду с того хода, который от ресторана сзади. Оно ж видно – и ящики, и мужчины рядом перекур делают, и женщины ведра носят, а сами одетые в белых халатах и в фартуках тоже.

Я еще на подходе пальто скинула – и – раз! – в двери. Никто на меня и не глянул.

Я – дальше.

Вижу – на двери написано, что “директор”.

Я постучалась два раза. Получилось, что тук-тук.

Женским голосом оттуда позвалось:

– Заходьтэ!

Конечно, я зашла.

Даже удивилась, что получился закуток-закуток, стол тоже, на столе поставлена пишмашинка. На стуле было пустое место.

Двери в другой закуток были открытые. Я зашла и туда тоже. Там тоже получился стол, хоть и без пишмашинки. На стуле сидела баба – сама по себе селючка-селючка, в ху́стке, в пиджаке вроде с плеча мужа, а ниже мне было и не видно, и ничего.

Селючка у меня спросила:

– Ты до ко́го, дивчина?

Я как приготовила, так и говорю:

– На работу до вас хо́чу. Ось мои докумэнты.

Я всегда так. Допустим, человек до меня говорит по-русски, и я до человека по-русски. Человек до меня по-украински, я тоже ж.

Баба взяла мои бумажки – а там и паспорт, и все-все.

Баба положила мое все-все возле себя и спросила, или я на кухню.

Я, конечно, ответила, что почему на кухню?

А баба мне свое и свое:

– А нам трэба на кухню – казаны, сковороды, тарилкы́, такэ-сякэ… Можна и на картоплю, моркву, такэ-сякэ – у нас машина чистыть, тилькы трэба доколупувать…

Конечно, я сказала, что нет, что мне надо в официантки.

Баба уткнулась глазами мне в груди.

– Официя-я-я-янткы-ы-ы… Гадаеш, тоби там мэдом будэ намазано?

Я слушала и молчала, а баба мне не молчала.

– И плаття в тэбэ годяще, и черэвыкы… А рукы порэпани. Дэ працювала?

Я призналась про лозовую фабрику. А и не укроешь – мои ж бумажки находятся возле бабы.

Баба дала мне приговор:

– Або на кухню, або нияк!

Конечно, селючка, хоть и взяли в такое место, мне позавидовала. Она ж у меня и платье отметила, и туфли, и все-все. А взяла – раз! – и за руки уколола. Понятно ж, что позавидовала моей красоте и годам, так потому.