– Хочу! – весьма эмоционально отреагировала я, все еще не доверяя своим ощущениям: передо мной стоял не хамоватый майор, а вполне нормальный, даже приятный мужчина.

Мы заняли крайний у выхода на террасу столик. Москвин, не спрашивая меня, заказал два эспрессо, сливки, мясную и сырную тарелку, эклеры и шоколадные птифуры. О чем-то пошептавшись с барменом, он вернулся с крошечным флаконом, наполненным жидкостью темного цвета. Я, удобно устроившись на мягком велюровом диване, с изумлением смотрела на обильно накрытый стол, сновавшего туда-сюда официанта и довольного Москвина и чувствовала себя как… на первом свидании. Покраснев от собственных мыслей, я сделала серьезное лицо.

– И зачем все это? – кивнула я на стол.

– Я не завтракал, Марья Семеновна, очень есть хочется, – просто ответил майор, делая себе двойной бутерброд с ветчиной и сыром. – Присоединяйтесь.

– Спасибо, – не стала отказываться я, вдруг ощутив голод – равнодушно смотреть на аппетитно жующего Москвина не было сил.

– Вы гадаете, что в бутылочке? Не отказывайтесь, я же вижу, – усмехнулся совсем не обидно он. – Это – бальзам! Закупают в Мордовии, он очень крепкий, но безумно вкусный. Капну в кофе, а, Марья Семеновна? Капель двадцать как лекарство для бодрости духа?

– А капайте! – разрешила я.

В мою чашку упало не двадцать капель, а ровно половина содержимого бутылочки. Остальное Москвин, не испытывая, видимо, ни малейшего раскаяния за свой маленький обман, вылил в свой кофе. Затем, он щипцами ухватил эклер, положил на десертную тарелку и поставил ее передо мной.

– Сладкое едите?

Я кивнула.

– Очень хорошо! А бутербродик сделать? Как у меня? – вопросительно посмотрел он, а я только махнула рукой.

Я не помнила, когда мой муж за мной вот так ухаживал. По-моему, никогда. И никакой другой мужчина не кормил меня так настойчиво, не капал в кофе для бодрости, не настаивал, чтобы я полакомилась пирожным и не радовался, что я не отказываюсь от вредного для фигуры сладкого. Не пытаясь объяснить себе метаморфозу, произошедшую с майором, я молча принялась за еду.

Сделав по обыкновению большой глоток кофе, я едва не задохнулась – так обожгло горло. Глубоко вздохнув, я бросила на следователя взгляд, полный немого укора.

– Я же предупреждал, что бальзам крепкий, – засуетился он, наливая из бутылки в стакан воды. – Запейте, легче станет.

Я вдруг тихонько рассмеялась. Легче мне стало, точнее – стало настолько легко, что я готова была расцеловать Москвина. Волшебным образом вмиг прошла головная боль, начисто исчез шум в ушах, к которому я уже привыкла, и самое главное – упал камень с души, как бы банально это ни звучало. Тот камень, что я носила, виня себя во всем – в том, что случилось с Ванькой, в том, что загнала наши отношения с мужем в угол, откуда никак не выбраться в одиночку, а Аркадий в этом мне не помощник. Что его интересовало, кроме войны? Вину я чувствовала и за то, что так и не приняла для себя Ванькин торопливый брак, до конца поняв причины, толкнувшие ее к Лене Сикорскому, только сегодня. Я не поддержала сестру – а должна была лишь сказать, как ее люблю…

– Марья, съешьте еще вот это, пожалуйста. Нежный бисквит и легкий шоколадный крем, ничего вредного, – на моей тарелке оказалось крохотное пирожное, украшенное двумя вишенками из марципана.

– Спасибо, Игнат… Васильевич, – с трудом вспомнила я отчество Москвина. – Все очень вкусно, правда. Но вы, наверное, хотели расспросить меня, как я нашла утопленницу?

– Никакой в вас романтики, Марья Семеновна! – упрекнул майор и вздохнул. – Надо же, я вам – птифуры, эклеры, бальзам, а вы – о трупах.