Она использовала свое воображение более тонким и дальновидным способом. Она знала, что в доме, где все находятся под суровым правлением волевой женщины, девочки превращаются в безгласные тени, а мальчики – в маменькиных сынков. Она отдавала себе отчет в том, что здоровый рост ребенка предполагает постепенное отдаление от дома.

От этих бед миссис Пакстон защищалась, эгоистично наслаждаясь жизнью в собственном понимании этого слова. Она сохраняла молодость не вместе с детьми и не ради детей – пустые и по сути своей ужасные фразы, – она сохраняла молодость для себя. Когда дети бывали надоедливы, она их не ругала; она говорила, что они ее утомили.

Один из ее сыновей был изумительно хорош собой и при этом несказанно туп в учебе. Подозреваю, что из троих своих отпрысков его она любила чуть сильнее; но когда он проявлял свою тупость, она хохотала и говорила ему об этом в лицо. Она обзывала его «неучем» без упрека и злости, но с неизменным чувством юмора. А удавалось ей это потому, что дети для нее были индивидуальностями, а не прелестными вещичками для личного потребления.

Даже не обладая особым умом, можно преуспеть в этом мире. Собственно, Гарри Пакстон, пусть и не получивший высшего образования, весьма преуспел. А то, что он «неуч», до сих пор служит для них с матерью предметом домашних шуток.

Миссис Пакстон всегда обращалась с детьми как со взрослыми. По мере того как они подрастали, она все с большим уважением относилась к их личной жизни и все меньше в нее лезла. Они сами выбрали, в каких школах учиться; выбрали, чем заниматься; а что касается их друзей, если те не нагоняли на миссис Пакстон скуку или, в противном случае, не попадались ей на глаза, выбор друзей тоже оставался за детьми. Она была недурной музыкантшей, но, поскольку дети не выказывали предрасположенности к музыке, им даже не предлагали ею заниматься. Пока они были малы, они для нее едва существовали – когда не болели; когда они подросли, она стала извлекать из них массу удовольствия. Один из ее сыновей был блистательно умен; на нее это производило сильнейшее впечатление – как будто он был одним из тех людей, о которых пишут в газетах. Однажды она поведала группе изумленных и ошарашенных мамаш, что ее дочка Пруденс была бы вполне симпатичной, если бы не носила такие жуткие наряды.

А от расстройств она защищалась тем, что жила себе в радость, совершенно независимо от собственных детей. И в этом смысле поведение ее было неизменным. Пока дети были слишком малы, чтобы участвовать в ее развлечениях, она оставляла их развлекаться самостоятельно. Если их развлечения оказывались действительно занятными, она принимала в них участие, однако редко портила им игру в «Дерни за веревочку», ввязавшись в нее вместе с ними. Она прекрасно знала, что детям гораздо лучше самим по себе, и играла с ними только тогда, когда ей самой хотелось поразмяться.

Семья у них была воистину счастливая. Детей не призывали и уж тем более не заставляли любить друг друга; в итоге, став взрослыми, они сохранили друг к другу сильнейшую и весьма сентиментальную привязанность.

Миссис Пакстон удалось построить счастливый дом, потому что ей и самой было в нем хорошо. Дети понятия не имели о том, что там все устроено ради них. Это было место, где они могли творить все, что им заблагорассудится, но не то место, где они могли творить все, что заблагорассудится, с кем-то еще. Дома их не ограничивали, но перед ними и не пресмыкались. Это было место, где отец и мать, судя по всему, были бесконечно счастливы внутри какой-то своей тайной жизни. Даже теперь дети умолкают и продолжают гадать, что же это были за изумительные и непостижимые шутки, которых они, дети, не понимали. Их всегда поощряли к участию в разговорах, если они были на то способны, однако односложными банальностями в таком случае уже было не отделаться.