Сука.

Наконец Маша ответила.

– Ну, ты где? – воскликнула Настя.

– Мыла голову, извини, – пояснила та.

– Что мы имеем на Максима Гранкина? – поинтересовалась Настя.

Маша помедлила.

– А кто это?

– Писатель!

– Писатель… – задумалась помощница. – А! Он Букера получил!

– Да ты что? – ахнула Настя. – Пропустила я, видимо, это событие…

– А почему ты спрашиваешь?

– Хочу сделать фильм по его роману, – пояснила Настя, но голос все-таки предательски сорвался.

– Ты шутишь?

Маша несколько раз подсовывала Насте «умные» книги, которые считала пропуском на Каннский фестиваль, или хотя бы на Венецианский, или на Берлинский, или же Санденс, но Настя их в силу своего темперамента решительно отвергала. У нее не хватало усидчивости для депрессивных размышлизмов и прочих тоскливых, мрачных, злых произведений, которые, возможно, и были примечательны с точки зрения психологии, анализа, глубины погружения в темные стороны человеческой души, но Настя не была уверена, что эти стороны интересуют ее в должной мере.

Она слишком любила жить, для того чтобы снимать кино о страданиях человеческих.

Но у этого Максима, несмотря на жесткую сатиру – не такую, что атакует в лоб, а скорее вежливую, джентльменскую иронию, несмотря на чисто мужскую агрессию – не дворовую, нахрапом, а спортивную, по правилам, с уважением к противнику, и невзирая на то что не обошлось без типично гормонального высокомерия по отношению к женщинам, – не было в романе ни вселенской тоски, ни обиды, ни жалости к себе, «лишнему человеку», ни обвинений. Его печаль предвкушала радость, злость казалась трамплином к безудержной свободе, а в чисто литературном снисхождении к порокам людским было слишком много страсти, чтобы автор превратился в ворчуна и зануду.

– Нет, – коротко ответила Настя, которая уже устала от разговора. – Не шучу.

Ясно одно – Маша ничего об этом Гранкине не знает, так что смысла толочь воду в ступе нет никакого.

– Маш, я иду спать, проснусь – позвоню, а ты пока разузнай там, что да как, – распорядилась она.

Проснулась Настя от духоты. Жара выбралась из города, в котором ей, видимо, стало тесно, и полезла в деревню. А ведь ночью Настя даже мерзла – закрыла окно, выключила вентилятор, так что комната прогрелась, кажется, до ста двадцати градусов, а она лежала, завернувшись во влажную простыню, и потихоньку испарялась.

Идею поставить на даче кондиционеры Настя отвергла – эти штуковины, гоняющие туда-сюда воздух, она тайно ненавидела, но в городе заказала два – на кухне и в спальне, так как плавать по ночам в луже пота и обжигаться о собственное белье ей казалось не очень заманчивым.

Настя бросилась в ванную, встала под душ и на всю катушку включила холодную воду. Некоторое время казалось, что вода отскакивает от нее, не принося ни малейшего облегчения, но минут через десять появились мурашки – а за ними блаженная свежесть. На пляж не хотелось.

– Маш, ну что ты не звонишь? – пробурчала Настя в трубку.

С Машей трудно было оставаться дружелюбной – Насте хотелось расшевелить ее, увидеть хоть какие-то чувства – хоть злость, хоть обиду, но даже Настино откровенное хамство и нелепые капризы не помогали. Настю беспокоило, что из-за Маши она превращается в припадочную знаменитость, но та вроде считала, что так и положено. Может, в этом она видела плюсы – кому интересно общаться с вежливой, скромной звездой? О такой можно сказать: «О, она такая милая» – разве сравнишь это с леденящей кровь историей о том, как «звезда» попросила остановить самолет рядом с ближайшим трехзвездочным рестораном, потому что на борту предлагали ужасную «Бон Акву» и «Перье», а она может пить только «Эвиан»?