Но это так, теория, а надо проверить человека на практике. Истинное лицо человека нагляднее всего проявляется где? Правильно, в экстремальных условиях. А служба в наших доблестных Вооруженных силах и есть самая настоящая сплошная экстремальная ситуация длиной в два-три года. И в первую очередь здесь проявляются отнюдь не добродетели человека, а его пороки. Например, драчливость.

Первым под руку мне попал сержант, слишком настойчиво предлагавший почистить ему сапоги. Вместо обуви, я начистил ему рыло. Ночью «деды», как водится, устроили мне темную: накрыли спящего шинелью и как следует отдубасили сапогами…

Под одеялом в это время лежал мешок со списанным обмундированием, а я неистово стонал и смачно матерился под кроватью. О всевозможных экзекуциях, практикуемых в Советской армии, меня неоднократно предупреждали на гражданке знакомые дембеля.

Утром рота была немало удивлена, когда рядовой Семенов за сорок секунд оделся и встал в строй, – ведь по всем неписаным армейским законам он должен был не подниматься с кровати еще как минимум неделю.

Жаловаться я не стал, сопли не распускал, поэтому быстро удостоился доверия со стороны старослужащих и лично сержанта Трофимова. Мне, зеленому салаге, иногда стали позволять неслыханные вольности – например, находиться в ленкомнате у телевизора после отбоя и даже отхлебывать иногда глоток-другой из фляги «дембеля», в которой, разумеется, находилась вовсе не вода.

В те застойные годы в армии еще служили настоящие «деды». Их слово являлось законом не только для «молодых» солдат, но и для всех взводных. Да что там желторотые лейтенантики? Ротные и то прислушивались к голосам этих славных воинов! Короче, продолжалась славная традиция «цукания», против которой взбунтовались некогда кадеты Александровского училища; давно это было, но смысл прежний… «Деды» были суровы, но справедливы, того, что десятилетием спустя называли «дедовщиной», у нас не водилось. «Дедом» я, разумеется, стать еще не мог, но уже вошел в определенный авторитет. И это заметно раздражало командира роты, капитана Атикова.

«Если он так борзеет с первых дней службы, то что можно ожидать от него в дальнейшем?» – рассуждал бравый капитан. Перспектива моего «постарения» настолько испугала ротного, что он начал подумывать над тем, как бы спровадить меня с глаз подальше.

Надо сказать, в те годы это было несложно. Я мог запросто загреметь куда-нибудь на сопки Спасск-Дальнего или на Курилы; но над ротным дамокловым мечом висели те самые военспецовские допуски, проставленные в моем личном деле. Поэтому следовало попробовать воспитывать меня собственными силами. В один из предновогодних дней капитан вызвал меня к себе в кабинет и, тяжело вздохнув, начал проводить воспитательную беседу:

– И откуда ты такой шустрый взялся?

– Из колыбели.

– Какой еще колыбели, мать твою так?

– Революции, какой же еще? Питерский я!

– Ленинградский, рядовой Семенов! Ленинградский!

– Ага.

– Не «ага», а так точно.

– Так точно, товарищ капитан! Разрешите идти?

– Ты что, издеваешься надо мной?

– Так точно!

– Что «так точно»? Что «так точно», я спрашиваю?

– Все, что вы сказали, товарищ капитан!

Если бы его родная мама, будучи беременной, могла заглянуть в будущее и увидеть перекошенную рожу своего заботливо вынашиваемого чада, она бы ни за какие деньги не согласилась рожать и всем остальным бабам заказала!

Я выслушал, стараясь сохранить спокойствие, длинную командирскую тираду, в которой помимо самых изощренных ругательств можно было разобрать только: