Работа от рассвета до заката приносила и другую пользу – она притупляла тоску по дому. Вечером, когда они, усталые, валились в кровать, то засыпали так крепко, что не видели даже тревожных снов об Англии. Весточки из дома не было. По воскресеньям беглецы ходили в дом собраний. Трижды они обедали с ректором Чоунси в Гарвардском колледже. Они посещали соседей, таких как старина Бил, который так страдал от камней в почках, что, по его признанию, каждая попытка помочиться оказывалась для него проверкой веры в Господа. Или старина Фрост, который принимал их в своем бедном домишке с такой добротой и любовью, что Уилл сказал по пути домой: «Я предпочел бы разделить кров с этим святым в его убогой лачуге, чем с любым властителем этого мира».

Они ограничились Кембриджем и держались подальше от Бостона. В любом случае туда их больше никто не приглашал. Когда в дом Гукина приходил кто-нибудь чужой, офицеры тихонько поднимались к себе на чердак.

Постепенно стало казаться, что внешний мир забыл про них. Нед начал уже подумывать, не проживут ли они до конца своих дней в качестве простых новоанглийских фермеров. Не стоит ли послать за семьями? Фрэнсис и внуки приспособятся к этой жизни, хотя представить Кэтрин в Америке ему было сложно.

Иногда он наблюдал за мостом в подзорную трубу.

Дни становились короче. Наступали холода.

Долгожданный для Нэйлера день возмездия приближался. Подчас, выйдя с собрания королевских юристов, готовивших обвинение в Сарджентс-Инн, и шагая обратно на Стрэнд, он ловил себя на мысли, что чувствует его приближение почти осязаемо: этот день, как нарыв, зрел в осеннем воздухе – в густом сером покрывале, окутавшем город. Срок был назначен на вторую неделю октября. Кровавое пиршество.

Перед самым заходом солнца во вторник, 9 октября, он переправился на лодке в Тауэр и провел вечер в обществе лейтенанта сэра Джона Робинсона и генерального прокурора сэра Джефри Палмера, обходя камеру за камерой и сообщая каждому из сидящих в одиночках двадцати девяти заключенных, что суд над ними начнется завтра. Все без исключения спрашивали, какое будет выдвинуто против них обвинение, чтобы они хотя бы за одну ночь успели подготовиться к защите. Всем им отвечали, что подробности они узнают утром в суде. Стряпчий Джон Кук, выступавший на процессе над Карлом I в качестве обвинителя, негодовал особенно сильно.

– Утаивать, что нам вменяют, – это нарушение всех норм правосудия!

– Да неужели? – любезным тоном заявил Нэйлер. – Ведь именно так вы поступили с королем. Он узнал о предъявляемых ему обвинениях, только когда предстал перед вашим незаконным судом. – Он грохнул кулаком по двери. – Охрана!

Три чиновника вышли из камеры. Стражник закрыл дверь и запер ее. Кук принялся стучать, требуя, чтобы они вернулись. Его жалобы преследовали их всю дорогу по узкому коридору.

– Хорошо сказано, мистер Нэйлер. – Палмер похлопал его по плечу. – Хорошо сказано.

В высшей степени полезная тень…

Он отклонил предложение поужинать и отправился прямиком в постель в резиденции Робинсона и долго за полночь лежал без сна, слушая, как двое его товарищей поднимают за здоровье короля стакан за стаканом дорогого французского коньяка из запасов лейтенанта, провозглашая тосты заплетающимися языками.

Наутро его разбудил в пять часов раскат грома. К шести он стоял во дворе, укрывшись в дверном проеме, и наблюдал, как заключенных выводят в кромешную темень. Небо нависало пеленой грозовых туч, которые озарялись вспышками молний, подсвечивающими струи дождя. Капли шипели на горящих факелах. Цареубийцы в ножных кандалах и наручниках, шаркая, брели по лужам. Трудно было поверить, что эти сломленные старики – те самые революционеры, на целых одиннадцать лет превратившие Англию в республику. Их грузили в стоявшие вереницей кареты с завешенными окнами. Минуту спустя появились не протрезвевшие толком Палмер и Робинсон; Нэйлер сел вместе с ними в отдельный экипаж, и кортеж тронулся в путь под сильным эскортом из кавалерии и пехоты.