Он открыл окно. В какой-нибудь сотне ярдов лениво катила свои воды Темза. Наступил отлив, обнажив кучи жирного черного ила, перемежаемые зелеными полосами водорослей. Под лучами жгучего солнца они источали запах моря и гнилости. Среди них копошились фигуры – люди надеялись найти что-нибудь полезное в хозяйстве или годное на продажу. Над головами у них кружили с криками чайки. Время от времени птицы камнем падали вниз, замирая на мгновение и снова взмывая в воздух. В глубине сада, у края воды, виднелась арка, выходящая на частную пристань. Нэйлер вытянул шею. Лодки маркиза не было. Он предположил, что старик отправился вверх по реке, чтобы посетить короля в Хэмптон-корте.

С намерением устроить сквозняк он зашел в маленькую угловую спальню и открыл там окно. Оно располагалось с боковой стороны дома и смотрело на Милфорд-лейн, пролегающую между Эссекс-хаусом и Арундел-хаусом. То была овеянная дурной славой улочка с пивными, дешевыми лавками и домами терпимости, с обитателями, которых даже кромвелевцам не удалось приобщить к Богу. В этот вечер здесь было непривычно тихо – шлюхи и кабатчики, по наблюдению Нэйлера, соблюдали день отдохновения не менее строго, чем прочие христиане. Он сам ходил в этот вертеп несколько раз за пару минувших лет, когда груз одиночества и зуд плоти становились нестерпимыми.

Еще некоторое время он смотрел, потом развернулся лицом к комнате. В спальне он не держал бумаг и украшений, если не считать миниатюрного портрета жены, висевшего над туалетным столиком. Ему нравилось зажигать под ним свечу по вечерам и таким образом засыпать как бы с ней вместе. Сейчас она смотрела на него из-под черных локонов искоса, как сэр Эдвард Хайд за столом Совета; изображенная в профиль голова была наполовину обращена к нему, и на лице было забавное выражение: умное и веселое.

В последний раз он ее видел на Рождество 1657 года, когда домочадцы собрались тайно в частной часовне, чтобы отпраздновать рождение Христа. Как раз когда закончилась проповедь и священник вышел со Священными Дарами к алтарной перегородке, украшению самому по себе незаконному, двери с грохотом распахнулись, в храм ворвалась колонна солдат и окружила паству. Солдаты вскинули мушкеты, но позволили причащающимся употребить вино и облатки. Провожая Сару обратно к скамье, Нэйлер отметил, что офицеров нет, и предположил, что солдатам дали такой приказ. Когда они сели, она взяла его ладонь и положила на свой живот. Он ощутил толчок – он и сейчас его чувствовал, два с половиной года спустя: резкий стук, похожий на удары сердца. Позднее до него дошло, что жена таким способом просила его не делать глупостей, и он решил последовать совету.

Но после того как пленники просидели несколько часов, появились наконец два офицера. Оба полковники. Когда они вальяжно прошли через неф к алтарю и потребовали сообщить, какова цель этого незаконного сборища, Нэйлер ощутил закипающий внутри гнев.

– Сегодня ведь обычный вторник, – сказал тот из офицеров, что помоложе. – Рядовой день недели, такой же, как прочие. Отмечать суеверный праздник Рождества запрещено актом Парламента. Вы все арестованы.

Никто не произнес ни слова, даже маркиз, спокойно сидящий впереди. В этой тишине Нэйлер услышал собственные слова:

– Не может быть незаконным поклонение Богу.

– Что такое, сэр? – спросил офицер.

– Я сказал, что не может быть незаконным поклонение Богу, – повторил Нэйлер громче.

– Запрещено пользоваться Книгой общих молитв, как и служить в Англии католические мессы.