И он отомстил. Ценой невероятных усилий достиг далекой России, нашел убийцу жены и дочери – и поступил по справедливости[1]. Так, как было нужно поступить.

После этого стало немного легче…

Но ненадолго.

Он вернулся домой, в Америку, начал работать снова. Служба в полиции – хорошее лекарство для того, чтобы отвлечься от мыслей – слишком страшных для того, чтобы переживать их в одиночку.

Правда, лекарство, действующее очень временно…

Ведь после работы были долгие вечера одиночества – и ночи, когда к нему приходили сны. Горящие красным пламенем глаза той твари, что он убил. И та сцена в храме – яркая, в деталях.

Гораздо более страшная, чем все чудовища на свете.

Что его удерживало на этом свете? На этот вопрос Джек Томпсон не мог ответить даже сам себе. Привычка жить? Не исключено. А может, возможность вечерами пересматривать видеозаписи из семейного архива, где жена и дочь живы, смеются, машут ему руками с экрана. Смотреть – и перебирать бесценные реликвии. Тот самый бант дочери с темной каплей засохшей крови на нем, и прядь волос жены, которую он отрезал во время прощания у гроба.

Внешне Джек никогда не показывал, что творится у него на душе. На работе – особенно. Иначе б начальство замучило навязанными походами к полицейскому психологу, а товарищи по работе – сочувственными взглядами, заставляющими ощущать себя больным, от которого боятся заразиться. О чем-то догадывался лишь старый друг Билл, который однажды подошел к нему, положил руку на плечо и сказал:

– Отпусти их, старина. Если там после смерти что-то есть, им будет легче. Прикинь, каково им оттуда смотреть, как ты мучаешься.

Джек тогда стряхнул с плеча громадную лапищу коллеги и сказал:

– С чего ты взял, что я мучаюсь? Я просто жду.

– Чего? – нахмурился Билли. – Смерти?

– Нет, – покачал головой Томпсон.

– А чего тогда?

Джек не нашелся, что ответить. Он и сам не знал, чего ждет, потому тогда просто развернулся и ушел. Когда нет ответа, это самое лучшее, что можно сделать. Но чувство ожидания, словно крохотный огонек, тлеющий на огромном черном пожарище, не проходило. Может, лишь благодаря ему Томпсон все еще жил, глуша тоску по вечерам алкоголем и таблетками – и надеясь. Это свойственно людям: жить надеждой, даже понимая, что надеяться не на что…

Вот и сейчас он перешагнул порог своей опостылевшей квартиры, на автомате включил телевизор, сел на диван и принялся работать челюстями, механически перемалывая зубами гамбургер, купленный возле выхода из метро.

Все как всегда.

Каждый вечер был похож на предыдущий. Сначала невкусная опостылевшая еда, телевизор с невкусными и опостылевшими передачами, а после – достать из ящика стола коробку с реликвиями и вспоминать, не стесняясь слез, текущих по щекам, – до тех пор, пока усталость не возьмет свое и не вырубит его нокаутирующим ударом, словно хорошо тренированный боксер.

Обычно он не вникал в смысл происходящего на экране. Так, картинки, мелькающие перед глазами, и звуковой фон, забивающий сознание, позволяющий хоть какое-то время не думать.

Но сейчас его отвлекла боль. Заныла раненая рука, о которой он просто забыл.

Томпсон снял рубашку. Ну да, просто царапина. Пуля вспорола кожу, но это ерунда, заживет. Если б душевные раны заживали так же быстро, как пулевые, жизнь была бы гораздо проще…

У хорошего полицейского аптечка всегда под рукой. Спирт рванул рану новой волной боли, которая донесла до мозга равнодушный голос телевизионного диктора, рассказывающего о последних новостях:

– …еще одним кандидатом на Нобелевскую премию по медицине может стать украинский ученый академик Захаров. Наш канал располагает сведениями, что он изобрел технологию восстановления мертвых организмов по одной-единственной клетке. Согласно исследованиям Захарова, каждая клетка несет информацию о всем теле, которой достаточно для того, чтобы вернуть к жизни давно умерших. Однако пока что невозможно проверить, насколько верны эти сведения, так как академик живет и работает в самом сердце аномальной Чернобыльской зоны, которая всеми учеными мира единогласно признана самой опасной из существующих…