– Мне нужно поменять тебе капельницу, – говорит Нина. – Твоя уже пустая.

– Не надо! – кричит девушка. – Хватит! Отстаньте от меня все!

За окошком туда-сюда мелькают сестры, потом появляется Патрик. Он заходит в палату № 2 и закрывает за собой дверь. Так и вижу, как он встает посреди комнаты, сложив руки, и деликатно интересуется, как пациентка себя чувствует. Ох уж это слово на букву «ч».

Но она кричит и на Патрика тоже. Это продолжается, пока не приходит Анета и не приносит успокоительное. Наверное, диазепам. Тогда новенькая произносит:

– Черт с вами, валяйте. Колите все.

Теперь за стенкой тишина, которая сочится сквозь гипсокартон. Не так уж и прочны оказались эти шесть сантиметров.

Есть еще куча вещей, которые ей предстоит понять: что потом станет легче, что медперсонал не виноват. Я бы сказал ей сейчас: хорош сопротивляться. Не ищи аварийный выход. Пей таблетки и наслаждайся полетом.

Жаль, что нельзя ей так сказать.

Жаль, что она не знает, как ей повезло.

Возвращаюсь в постель из туалета после третьего похода за ночь. На полу лежит звездочка. Как будто сама заползла под дверь и проехалась по линолеуму на середину палаты. До сих пор немножко светится. Я подбираю ее и залезаю в кровать.

Когда я писал соседке про звездочку на потолке, я не имел в виду, что нужно мне ее вернуть. Девушка второй раз неправильно меня поняла.

Надеюсь, она не расстроилась еще и из-за меня.

За стенкой спускают воду в туалете. Три часа ночи.

Каково это – лежать в палате такого размера, и никого рядом?

Вместо того, чтобы открыть, как обычно, айпад, я смотрю на звездочку. Сейчас меня не интересуют истории о чужих победах и поражениях в борьбе за жизнь. Звездочка постепенно гаснет. Я глажу пластмассовый контур в полной темноте.

Мы лежим голова к голове.

Я думаю: хотя бы со мной ты не воюешь.

Время обеда, и я убеждаю маму, что мне жизненно необходим мятный милкшейк из кафе – верный способ ненадолго выпроводить ее из палаты. За это время я успею постучать в стенку и как-то сообщить соседке, что хочу отдать ей звездочку – я не просил мне ее вернуть.

Я стучу, но за стенкой звучит мужской голос. Девушки там нет.

Сэма я впервые увидел в апреле, в общей комнате. Он тогда лежал на облучении, наши циклы пересеклись, так что мы подолгу играли в бильярд. Кажется, он мне подыгрывал. Свежий шрам после операции красовался на его голове набухшей, вызывающей буквой «С». «Прошу запомнить, что «С» значит Сэм, а не что-нибудь,» – говорил он. «С» могла бы означать «смерть»: у Сэма была опухоль размером с мячик для гольфа. Он даже носил с собой такой мячик в кармане – для наглядности. А сначала он считал, что у него часто болит голова из-за ныряния с аквалангом.

– У меня этот, как его… рецидив, – говорит он через стенку. – Как и у тебя.

Несправедливо, что эти два слова так похожи: ремиссия, рецидив. Они должны быть на противоположных концах словаря.

Сэм говорит, что после прошлой химии у него отросли кудри.

– Но теперь эта дрянь вернулась, так что опять будут облучать.

Сэм говорит, что он электрик, и поэтому не боится, когда его шарашит всякими приборами. Потом с гордостью сообщает, что после прошлого цикла каждый день ходил на серфинг. На той неделе даже показал язык тигровой акуле.

– А что она мне может сделать? – смеется он через стенку. Мне кажется, я слышу в его голосе океан.

Нина наведывается к нему намного чаще, чем ко мне. Они, кажется, одного возраста. Краем уха я слышу их разговоры ни о чем; в ее голосе звучит оживление. Потом она заходит ко мне, а на ее губах все еще играет улыбка – совсем не та, которой она обычно улыбается мне. Щеки ее пылают под цвет божьей коровки с одной из ее заколок. Я наблюдаю, как она меняет мою капельницу, настраивает монитор, и гадаю, как она позволила себе увлечься, если знает то же, что и я: шансы Сэма снизились с двадцати пяти процентов до десяти. И то, десять – это если округлить.