Я почти решился. Подхожу вплотную к бородачу и так, чтобы Тоф не слышал, пытаюсь выяснить, что да как.

– Так что, детям тоже можно?

– Конечно.

– Но ведь это как-то… странно.

– Странно? Что тут странного?

– Так ведь ребенок, понимаете ли. Не слишком ли это?

– Слишком что? Слишком много человеческого тела? – он говорит таким тоном, словно это я тут извращенец, он – Мистер Естественность, а я какой-то одежный фашист.

– Ладно, проехали, – говорю я. Идиотский пляж. Скорее всего, просто кучка голых бородатых парней, костлявых и бледнокожих.

Мы возвращаемся на шоссе, забираемся в красную «хонду» и продолжаем путь. Мимо серфингистов, через эвкалиптовую рощу перед Хаф-Мун-бэй, вокруг порхают птицы, кружатся над нами – они тут тоже для нас! – потом мимо скал перед въездом в Сисайд, далее дорога становится немного более пологой, затем еще несколько поворотов и – вы видели это гребаное небо? В смысле вы, бля, вообще были когда-нибудь в Калифорнии?

Из Чикаго мы уезжали впопыхах. Распродали большую часть вещей – все то, что не хотели брать с собой, – воспользовавшись услугами деловитой женщины, которая пришла, все оценила и связалась с нужными людьми, – явно у нее имелся список энтузиастов, всегда готовых скупить имущество недавно умерших, кому она и сообщила, что по адресу Вейвлэнд, 924, распродажа; мы в это вообще не вмешивались. Разошлось почти всё, мы оставили только кое-что из игрушек Тофа, несколько кофейных кружек и разрозненное столовое серебро. Все это, а также то, что не удалось продать, мы упаковали – получилось, кстати, много, коробок шестьдесят, – погрузили в фургон и сейчас храним в гараже дома на Спрюс-стрит. Билл продал мамину машину, а Бет продала машину отца и купила джип, а я расплатился с банком за «хонду», которую мы совсем недавно купили на пару с отцом, чтобы мне было на чем добираться до дома на выходные.

В Беркли мы живем с Бет, ее лучшей подругой Кэти – она тоже сирота, ее родители умерли, когда ей было двенадцать, – и моей девушкой Кирстен, которая всегда хотела жить в Калифорнии, вот и переехала с нами. На нас пятерых в живых остался только один родитель – мать Кирстен, так что поначалу мы гордились своей независимостью; мы, сироты, начнем домашнюю жизнь с нуля, ни на что не опираясь. Это казалось отличной идеей, что мы будем жить под одной крышей, – как в колледже! как в коммуне! – кто-то присматривает за ребенком, кто-то занимается уборкой, кто-то готовит! Совместные обеды, вечеринки, веселье! Но от силы через три-четыре дня стало ясно – и причины тоже ясны, – что идея была не очень. Каждый из нас напряжен из-за необходимости приспосабливаться к новому месту, новой школе, новой работе, и каждый из нас начал раздражаться, жаловаться и спорить: где чьи газеты; пора бы уже знать, что не стоит покупать гранулированное средство для посудомоечной машины, неужели это и так непонятно, боже ж ты мой. Кирстен, которая еще не расплатилась за учебу, а накоплений у нее почти нет, изо всех сил старается найти работу, но у нее нет машины. И она не разрешает мне платить ее долю аренды.

– Я сама заплатить могу, не беспокойся.

– Не позволю тебе платить.

– Рыцарь снова на коне!

И хотя я могу заплатить, она все усложняет, даже летом. Так что утром я везу ее до метро по дороге в спортивный лагерь Тофа, и мы с Кирстен переругиваемся, только и ищем повода накинуться друг на друга, взорваться, и так до бесконечности, мы даже не представляем себе, будем ли еще жить вместе этой осенью, найдем ли себе к осени работу, будем ли влюблены друг в друга этой осенью. Дом только усиливает наши проблемы, образуются альянсы – Тоф и я, Кэти и Бет, Бет с Кирстен и Кэти – и, как следствие, постоянные стычки, от которых этот дом, со всеми его прекрасными видами, становится тесным; и атмосфера веселья пропадает, хотя мы с Тофом отчаянно пытаемся ее создать.