На самом деле это звучало не как Дым, а похоже. Ну, как Юрино имя – с теми же звуками, просто значит совсем иное. И звучит не «Юра», но близко. «Йуула», наверное. Я произносила быстро, а то и просто говорила «Йуу»… И он откликался. Но это было потом. Когда я уже не гадала, кто я теперь и почему именно здесь.

– Ясно, Дым? Чем ярче воспоминания – тем ярче Экран.

– Ясно. – Во сне я говорила иначе, будто свой голос со стороны слышала. Я – Дым.

– Дым! Ну ты чего, боишься, что ли? Чего ты, как… – Юра сказал непонятное слово, я не разобрала.

Мне показалось, мы с ним на ином языке говорили. И я иногда этот язык хорошо понимала, а иногда не очень. Наверное, если по-настоящему выучить иностранный, то так оно и будет. Я не успела ответить. Я, наконец, увидела Экран.

Было даже непонятно, почему я его раньше не замечала – он же такой огромный, и мы всё время шли так, что он должен был быть впереди. Наверное, это тоже как со сменой театральных декораций. Пока зрители смотрят на одно, им незаметно меняют картинку, подсовывают другое.

Ну вот, мне подсунули Экран.

Он был большим. Высотой с многоэтажку. На фоне маленьких нарядных домов Экран выглядел мощно и грозно. Гигантская серая стена. Наверное, именно такие называют глухими. Но эта стена будто слепая была. На ней ничего не видно. И она ровная. Как серая скорлупа. Сейчас трещинами пойдёт. И сразу на куски разломается, нас ими накроет.

Но Экран вдруг замигал добрым оранжевым светом, с искрами и с переливами. Как море, когда в него солнце садится. Может, он как раз солнце и отражал – оно висело над горами, совсем точно напротив. Мне даже показалось, что Экран медленно разворачивается, тянется за солнцем, как подсолнух.

«Чем ярче воспоминания – тем ярче Экран».

На нём теперь были не волны, а кадры. Седой человек обнимает женщину, к ним бежит ребёнок, они вместе сидят на скамейке – всё такое радостное, как в рекламе. Сейчас должны показать упаковку мороженого. Или туалетной бумаги. Но это не реклама, а клип из воспоминаний этого человека: вот он стоит на трибуне и что-то говорит, а вот выходит из машины, а вот бежит по зелёной траве и тянет за собой тележку, а в тележке сидит ребёнок, хохочет… и человек останавливается и тоже хохочет. А вот он целуется с женщиной…

Я отвернулась. Поняла, что улица, на которой мы стоим, стала совсем живой. Из домов вышли люди, из машины пассажиры. Собака неожиданно выскочила на проезжую часть, но с ней ничего не случилось, потому что все замерли и смотрели на Экран.

Как будто то, что там передавали, было очень важным – экстренной новостью, чрезвычайным событием. Но не несчастьем, а наоборот. Ну, может, на салют так смотрят – у нас там, в моей реальности. На салют или на куранты на Красной площади, когда они бьют. И ещё мама на свои музейные картины смотрит так, будто ей чудо показывают в прямом эфире.

Я не понимала, что необычного… Что такого важного в этих воспоминаниях. Ну, наверное, они были счастливые – самые счастливые для того человека. Но это же его, не мои. Ну или, может, этот человек – кто-то очень важный. Местный президент. Или актер, как мой… Я вспомнила про Ж, совсем счастливое…

Но тут Юра шевельнулся. Мы стояли совсем близко – так, чтобы удобно было говорить на ходу. А Юра вдруг придвинулся и схватился за меня, сильно и резко, будто поскользнулся в гололёд. Но сейчас было сухо, мы стояли на красивых розовых плитках. По ним шуршали листья и лепестки. Я опустила голову, отвлеклась.

Юра тяжело задышал и что-то забормотал, очень яростно – так зрители и болельщики умеют, я сама так бормотала, когда впервые смотрела финал того мюзикла. «Давай, давай же, ну, ну, ааааа…» Я тогда смотрела с мобильника, на перемене, и тут звонок на… на химию? На физру?