Но у ротного на вчерашнего зэка, как понял Бурман, были другие виды.

– Так, Коляденков, Филипп Артемич, освобождены вы, выходит, пятого числа сентября. Так?

– Точно так, товарищ старший лейтенант.

– И что, целый месяц в дороге?

– Вот именно! – вмешался Бурман. – Уж очень, смею заметить, подозрительно и как-то, знаете ли, невероятно. А может, уже у немцев успел побывать? И заброшен сюда, в наш тыл, со спецзаданием?

– На поезд сейчас не сесть. Так что добирался оказией. Где как. – Коляденков говорил спокойно, так говорят уверенные в своей правде и в том, что в нее поверят. – А сюда… – Он оглянулся на деревню. – Сюда забрел случайно. Землячку встретил на станции. Заговорила она по-нашему, я сразу и подошел к ней. А потом выяснилось: Настя Свириденкова, из соседней деревни. Свириденкова – это ее девичья фамилия. Сюда, в Малеево, замуж вышла. Сейчас Фролова. Муж погиб на фронте. Летом еще.

– Когда вы сюда забрели? – продолжал допрос Бурман.

– Неделю назад. Думал, переночую и дальше пойду. Выйду на Варшавку, а уж там как-нибудь… А тут загремело…

– Складно у вас, гражданин Коляденков, получается…

– Да погодите вы, Овсей Исаич! Человек не за этим пришел.

– Пришел? Как пришел? Разве его не задержали? А куда, в таком случае, смотрят дозорные?

Мотовилов послушал поле, посмотрел на Бурмана, потом на Коляденкова и сказал:

– Через час, а может, и раньше здесь будут немцы. У меня в третьем взводе некомплект. Двое заболели. Я винтовку тебе дам. Винтовка найдется. И на довольствие поставлю. Но, смотри, я тебе не лагерный вертухай, мне твой шаг влево не понадобится. Если с чистым сердцем к нам пришел, то считай, что дошел ты, Филипп Артемич, до своего Мосальска и, как полагается, призван военкоматом и определен в воинское подразделение рядовым стрелком. Винтовку-то в руках держал?

– Дело знакомое.

– Ну да, небось не одну укоротил. Чтобы за пазухой носить. А? Статья-то у тебя, парень, кулацкая.

Коляденков побледнел, даже глаза потемнели, и отчетливее проступили морщины вокруг сомкнутого, будто из неживого камня вырубленного рта.

– Ладно, тут тебе приговор читать никто не будет. Сам себя не приговори. Багирбеков! – окликнул он младшего лейтенанта. – Принесите сюда винтовку и подсумок Панюшкина!

Через минуту ротный сунул в руки Коляденкову длинную винтовку, накинул на плечо подсумок и сказал:

– Вот и все. Теперь ты боец Красной Армии. Присягу примешь потом. Но сейчас поклянись, что пришел к нам, чтобы с врагом драться, а не с черными мыслями. Чем будешь клясться? Что у тебя самое дорогое? Кого в залог отдаешь? Мать? Жену? Детей?

– Мать моя умерла. Жены и детей нажить не успел. – Коляденков оглянулся в поле и сказал, глядя в глаза Мотовилову: – Могу землей поклясться. Дороже ее у меня ничего и никого нет.

– Ну что ж, клянись землей.

Коляденков опустился на колени, поцеловал землю, истоптанное, перемешанное с суглинком жнивье, и, глядя в сторону вереницы окопов, где замерли, наблюдая за необычной сценой, ополченцы, выдохнул:

– Клянусь родной землей бить врага до последнего своего дыхания.

Младший политрук Бурман, все это время молча метавший взгляды то на ротного, то на Коляденкова, то на бойцов, высунувшихся из своих окопов, возмущенно сказал:

– Черт знает что! Партизанщина! Водевиль! Ни в какие мыслимые рамки!.. Я буду вынужден писать донесение.

– Если это входит в круг ваших обязанностей, пишите донесение. Только – кому? Никто раньше утра следующего дня его не прочитает. А до утра, Овсей Исаич, еще дожить надо. Займитесь-ка лучше кухней. Может, успеем роту покормить горячим. Заболеют ведь, и так кашляют, как каторжные…