Катилина вышел к центру и, обведя зал своим безумным взором, громко сказал:

– Я считаю, что Цицерон прав. Мы все действительно погрязли в роскоши и разврате. Но в нашем государстве есть еще немалые силы. Сейчас перед нами стоит выбор. Или слабое тело со слабой головой, – и Катилина показал на Цицерона, – или сильное тело, но пока без головы. И эту голову вы можете найти во мне, пока я жив, – вызывающе закончил Катилина.

Сенат взорвался негодующими криками. Цезарь повернулся к Крассу.

– Сравнение действительно удачное. У нашего консула по сравнению с Катилиной тело действительно слабое.

– Зато у обоих нет головы, – добавил, нехорошо улыбаясь, Красс.

Сидевший в другом конце зала Катон, с ненавистью глядя на Катилину, сказал Катулу:

– Он действительно безумец, способный ввергнуть страну в гражданскую войну. Нужно дать консулам неограниченные права для борьбы с мятежниками и как можно быстрее провести выборы.

– Да, – согласился Катул, – иначе нас ждут самые страшные проскрипции, которые римляне когда-нибудь видели.

Катилина, видя, что впечатление, произведенное его словами, смутило даже его сторонников, тут же примирительно заявил:

– Но я готов всегда подчиняться сенату и народу римскому во всех своих действиях и никогда не нарушу наших законов. Цицерон говорил, что я готовлюсь устроить резню в городе, посягнуть на жизнь сенаторов и консулов. Я предлагаю Цицерону дать мне приют в своем доме. Я согласен поселиться в его доме до выборов, дабы все знали, что я не замышляю ничего дурного ни против него, ни против сената и народа римского. А что касается погибшей Фульвии, то она действительно утонула, и претор Лентул может доложить об этом в сенате или в суде.

На этот раз крики были еще более громкими. Галерка восторженно приветствовала его решение, и даже многие сенаторы, несогласные с ним, выражали свое одобрение. Консул поднялся снова.

– Я счастлив тем доверием, которое готов мне оказать Катилина, но, может быть, он все-таки скажет, зачем Манлий собирает войска?

– Я не знаю, – Катилина смотрел прямо в глаза Цицерону, – поезжай туда и спроси у него сам. А если боишься, возьми с собой консульскую армию и докажи, что ты искусный боец не только в судебных ристалищах.

Цицерон побледнел от нанесенного ему оскорбления, а многие сенаторы встретили эти слова громким смехом. Консула не очень любили за высокомерный нрав и амбиции.

Катон, видя, что напряжение, вызванное речью консула, постепенно ослабевает, наклонился к Катулу.

– Выступи и ты, иначе мы сегодня ничего не решим.

Согласно существующим традициям, дважды в течение одного заседания никто выступать не мог, и, дождавшись, пока Цицерон и Катилина сядут, Катул попросил слова. С трудом выйдя к центру зала, он начал громко говорить, почти кричать, своим истерически-крикливым голосом.

– Я смотрю на вас и удивляюсь, я сижу здесь и переживаю, – куда я попал? На представление циркового искусства, где мимы показывают нам свое мастерство, или на заседание сената, опоры государства, чьи легионы раскинули свои знамена по всему миру? Клянусь всеми богами, мы или безумны, или сошли с ума. Манлий стоит в Этрурии, совсем рядом, число его людей все время растет, а вы смеетесь, сидя в сенате, словно ничего не происходит. Поистине великий Юпитер не мог наказать вас сильнее. Что происходит с нами? Что может случиться с нами, если мы опять ничего не решим? Манлий соберет свою армию, подойдет к стенам города, возьмет его штурмом и предаст огню и грабежам весь Рим. Пока опасность, угрожающая нам, слишком мала, но она может вырасти, если мы не потушим этот огонь. Десять лет назад, когда мы получили сообщение из Капуи о восстании гладиаторов, мы даже не хотели обсуждать этот вопрос, а восстание превратилось в изнурительную войну, которую мы вели три года. Целых три года. Так неужели мы ничему не научились?