Но, скорее всего, это спокойствие проистекало не из ощущения надежности укрытия (он более двадцати лет привык смотреть в глаза смерти на поле боя), а из чувства собственного достоинства и твердого убеждения маршала в своей невиновности. Не покинуло оно его и 3 августа, во время ареста. «Жандармы имели инструкции доставить его в Париж в кандалах, но Ней дал слово не пытаться бежать, и этот вопрос отпал сам собой. Один из жандармов, дружественно настроенный по отношению к маршалу, намекнул, что закроет глаза, если тот все-таки предпримет такую попытку, но Ней отверг его предложение. „Если бы я был свободен, то за это я бы вас расстрелял! – спокойно заявил он. – Я же дал слово!“» – пишет С. Захаров.

Можно предположить, что жандарм, предлагавший ему побег, действовал по поручению своего начальства, которое в свою очередь исполняло негласный приказ самого короля. На это может указывать факт, описанный маршалом Мормоном, герцогом Рагузским в его мемуарах. Он находился возле короля в то время, когда тому сообщили об аресте Нея. По словам герцога, в ответ на это известие «Людовик XVIII простонал вместе со мной и произнес, обращаясь ко мне: „Было сделано все, чтобы благоприятствовать его бегству. Неблагоразумие и безрассудство в его поведении погубили его“».

Именно эти качества, по мнению всех биографов Нея, и привели его к роковой ошибке при определении судебной инстанции для рассмотрения его дела, ставшей последней ошибкой в его жизни. Уже при первом же его допросе в тюрьме «Консьержери» префектом полиции Деказом маршал категорически заявил: «Меня должен судить не военный трибунал, а палата пэров». И продолжал настаивать на этом и в дальнейшем. Вот что писал об этом решении, стоившем Нею жизни, Борис Фролов: «В силу своей политической наивности „храбрейший из храбрых“ не считал себя в чем-то виновным перед Францией и ее народом. Но он не учел злобной мстительности роялистов, не остановившихся ни перед чем, чтобы покарать „предателя“».

Но, несмотря на требование Нея и трудности с определением состава судей, 21 августа военный трибунал все же был создан. Правда, не без труда. В его состав вошли маршалы Массена и Ожеро (впоследствии они сказались больными), маршал Мортье, генералы Мезон (позже заменен генералом Газаном), Виллат, Клаперед и королевский прокурор Жуанвиль. А председательствовать в нем должен был маршал Монсей. Тот самый, который вместе с Неем участвовал в Испанской кампании 1808–1809 гг. Но старина Монсей с самого начала отказался возглавить трибунал. Причины отказа он изложил в письме королю. Текст его был настолько «взрывоопасен» для едва утвердившейся власти Бурбонов, что, по словам С. Захарова, его было «запрещено обнародовать» во Франции и письмо было «опубликовано позже только в американских газетах». В нем старый солдат, отдавший армии более 45 лет, взывал к чувству национальной гордости и справедливости французского монарха, действовавшего по указке европейских союзников: «Сир, если те, кто управляет вашими советами, желали только блага для Вашего Величества, они сказали бы ему, что никогда эшафот не создает друзей. Они верят, что смерть будет страшна для тех, кто пренебрегал ею столь часто? Союзники ли это, кто требует, чтобы Франция пожертвовала своими наиболее прославленными гражданами?» Монсей категорически отказывался «послать на смерть того, кому столько французов обязаны жизнью, столько семей – своим сыновьям и их родителям!..». Эти строки стоили несостоявшемуся председателю военного трибунала отстранения от всех дел и трехмесячного тюремного заключения. Но именно этим посланием, а не военными кампаниями Монсей, по мнению Делдерфилда, останется в памяти потомства, поскольку «для понимания его человеческой сущности это письмо даст больше, чем целая биография». Также открыто в защиту Нея, но уже на суде палаты пэров выступит впоследствии и «железный» Даву, за что тоже поплатится королевской опалой.