Вскоре передние фары машины осветили увядающие заросли золотарника на краю луга. Мадлен повернула к амбару, остановилась на щебневой дороге и выключила фары. Выбравшись из машины, она медленно направилась к мужу, привыкая к темноте.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она. Ее голос звучал мягко и дружелюбно.

– Не мог заснуть. Мысли всякие крутятся. Решил пройтись вокруг пруда.

– Дождь будет. – Раскат в небе словно подтвердил ее замечание.

Он кивнул.

Мадлен встала рядом с ним на тропинку и сделала глубокий вдох.

– Какой запах. Давай прогуляемся. – Она взяла его под руку.

Они дошли до пруда, где тропинка расширялась. Где-то в лесу кричала сова, точнее, это был скрип, который они принимали за крик совы с момента, когда впервые услышали его тем летом, и с тех пор с каждым разом их убежденность в том, что это именно сова, крепла. Гурни, со своим аналитическим подходом, понимал, что в этой крепнущей уверенности нет никакой логики, однако понимал также, что сказать об этом значило огорчить Мадлен. Поэтому он молчал, радуясь, что знает, когда рядом с ней надо промолчать, и они дошли до дальней стороны пруда в согласной тишине. Она была права – в воздухе стоял невероятно сладкий запах.

У них случались такие вечера, когда они остро чувствовали нежность друг к другу и были близки, как в первые годы брака, до несчастного случая. «Несчастный случай» – безликое обобщение, которым он маскировал в памяти то, что произошло на самом деле, чтобы острота конкретики не впивалась в сердце. Несчастный случай – смерть – затмил солнце, превратил их брак в помесь привычки, сотрудничества и долга, и лишь иногда, очень редко, между ними проскальзывала искра, напоминая о том, что было когда-то и что, возможно, еще не было потеряно.

– Ты как будто все время с чем-то борешься, – сказала она, сомкнув пальцы на его руке, чуть повыше локтя.

И снова она была права.

– Как концерт? – спросил он наконец.

– В первом отделении играли барокко, было замечательно. Во втором – двадцатый век, не так интересно.

Он хотел что-то сказать о собственной нелюбви к современной музыке, но передумал.

– Отчего ты не можешь заснуть? – спросила она.

– Сам не знаю.

Он почувствовал ее недоверие. Она отпустила его руку. Что-то плеснулось в пруду недалеко от них.

– История Меллери из головы не идет, – признался он.

Она промолчала.

– Какие-то обрывки мыслей все кружат, кружат, покоя не дают, и толку тоже никакого. Я слишком устал, чтобы выстроить логику.

Она снова задумчиво промолчала.

– Все время думаю про подпись в записке.

– Х. Арибда?

– Откуда ты… ты слышала, как мы об этом говорили?

– У меня отличный слух.

– Знаю, но всякий раз удивляюсь.

– Может быть, на самом деле это не Х. Арибда, – сказала она как бы между прочим, но он отлично знал, что она ничего не говорит просто так.

– Что-что?

– Может быть, это не Х. Арибда.

– Что ты имеешь в виду?

– Я сидела на концерте, играли какой-то атональный ужас, как будто кто-то из современных композиторов, пишущий для струнных оркестров, при этом всей душой ненавидит скрипки и виолончели. Это была не музыка, а какой-то жуткий скрип и скрежет.

– Да-да, – кивнул он, стараясь не подать виду, что его распирает любопытство.

– И я безо всякой видимой причиной вспомнила «Одиссею».

– Древнегреческую… Гомера?

– Да, – ответила она с какой-то хитринкой. – Гомера. Возможно, мне просто надо было отвлечься от этой какофонии, а может быть, кто-то из музыкантов был похож на грека, но я сидела и думала про «Одиссею». И вспомнила: Сцилла и Харибда.

– Черт, ну конечно же! – воскликнул Гурни. – Мне это что-то напоминало, но я не мог понять что!