среди Богом забытых теней.

«Боже», – скажет. Что дальше, забудет,

встал не с той, в голове пустота.

Подскажите несчастному, люди:

у Етоя которая та?

Нет, не справиться Деду Етою

с окаянной своею бедою –

встать бы с той, но встаёт Дед Етой

год за годом не с той и не с той.

Нет, Дед Етой, не надо, –

сказали ему враги, –

встань хоть передом-задом

Америке вопреки.

Встань хоть с левой,

хоть с правой,

покажь нам хоть всей оравой

жесть азиатских скул

с дьявольскою приправой –

это же всё «олд скул»

с бабушкой-королевой,

с той, а хочешь – хоть с этой,

нас не проймёшь отравой,

встань хоть с правой, хоть с левой,

ляжь хоть с левой, хоть с правой.

Дед Етой, ты чего там?

Дай им в пень, обормотам.

Или ты что, заснул?

Дед Етой в полёт пустился,

вспомнил детскую мечту.

Налетался, приземлился

не туда и не на ту.

Место дикое. Пещеры

перед ним зияет вход,

ядовитый запах серы

из отверстия идёт.

Дед Етой, он не из робких,

вепс – воинственный и громкий,

существо – не вещество,

бесит эта вонь его.

А ещё во тьме пещеры

что-то тёмное лежит

и таинственно, таинственно,

таинственно, таинственно,

таинственно дрожит –

что-то вязкое, живое…

Дед качает головою

и кричит во тьму, кричит:

«Выходи-ка из коробки,

из пещеры то есть той,

тёмной ямы гробовой!»

А пещерный дух серди́тся:

«Ну нашёл, блин, чем гордиться,

перестань права качать.

Если биться, значит, биться,

что же в жопу-то кричать?»

Дед Етой стоит, не знает,

меч в руке его усох,

алкоголем разбавляет

он спито́й морковный сок.

Кхмер Пол Пот

пьёт компот.

Президент Бокасса

жрёт человечьи мяса.

Только скромный Дед Етой,

встав, как водится, не с той,

с-под-подушки личную

пьёт водочку «Столичную».

Выпил рюмочку и вот

вам привет передаёт.

Дед Етой как всегда встал не с той,

ну а толку-то – та ли, не та ли?

Вытер лоб, сунул ноги в сандали,

постучал об кулак головой.

Посмотрел на кота на кастрата,

Энди Уо́рхола, дегенерата,

чей портрет на обоях висел –

высох, выгорел и обрусел.

Выпил водки, вчерашней, остывшей,

из бутылки, забытой, но бывшей,

потянулся, зевнул, почесался,

клоп ленивый в лодыжку всосался.

Хлоп! – ударил: «Распо́лзался, тать!»

И в кровать завалился опять.

В чём мораль этой притчи простой?

Да всё в том же: Етой встал не с той.

Если правую наречь левою,

если левую наречь правою,

можно вспомнить сказку старую, древнюю,

ту, где ложь всегда венчается правдою –

а венец-то был из терна колючего,

из болотного хвоща из вонючего.

Дед Етой, который встал, весь искрюченный,

измочаленный, спитой, хнёй навьюченный,

вставши медленно, он правую левою

не нарёк и свой носок продырявленный

опустил вместе с ногой на пол плиточный,

как на крашеный на гроб на повапленный,

где внутри был морок паточный, пыточный,

тьмою тварною, библейскою явленный.

Он сказал: не изъязвлю ни полпятки я,

ни ступни, ни полступни, ни мизинца я.

Хоть потоп, хоть холокост, хоть распятие,

хоть какая, мать её, диспозиция.

Хоть сродни меня с красой-королевою,

хоть пихни меня в разборку кровавую,

не смогу наречь я правую левою,

не смогу наречь я левую правою.

«Икар и раки, раки и Икар…»

Дремало море в голубом тумане,

дремал Дедал, похрапывал, икал,

топил тоску зелёную в стакане.

«Икар и раки, раки и Икар…»

Что, Дед Етой, задумался? Не стоит.

Трясёт Дедал античной бородой,

и если кто сегодня встал не с той,

так это никого не беспокоит.

Лишённый разума, как мотылёк простой,

как рак-отшельник в вузовской столовой,

лежит на пляже мёртвый Дед Етой

и думает, сопя, о жизни новой:

что вот он встанет, с этой или с той –

не всё ль равно? – дотянется до пива,

и будет долго, трепетно, красиво

вливать его себе в живот пустой.