Краем глаза я заметил, что политрук как-то странно посмотрел на меня. Только сейчас мне пришло в голову, что я ляпнул. Я же открыто предложил бойцу бросить оружие! Йоооо… Но, слава богу, обошлось. Терехин смолчал. Зато Гримченко насупился:

– Скажешь тоже – выкинь! Я ж за него в ответе. Мне взводный наш говорил: «Смотри, Гримченко, прое…шь пулемет – буду с тебя так шкуру спускать, трибунала, как в увольнение, просить будешь!»

– Сурово, – кивнул я. – А чего так, случаи уже были?

– Чего? – Гримченко явно меня не понял.

– Ну, в смысле, прое…л уже чего, что командир тебя так?

– Да было дело… Мы как-то, за месяц до войны, реку переходили вброд. Ну, там яма была, так у меня нога туда соскользнула. Я – бултых! А пулемет над головой же держал. Ну и выпустил. Потом нырял чуть не час, пока достал. Хорошо, течения там почти не было. А взводный тогда меня по всякой матери, говорит, мол, из-за меня взвод в норматив не уложился. Да трибуналом стращал, если пулемет не найду.

– Шкуру с тебя спустить надо было! – Михалыч, выпустив целое облако дыма, аккуратно забычковал сигарету и сунул окурок обратно в пилотку. – Ишь, пулемет утопил он. А если враг? Так ты им что скажешь? Счас, подождите, я пулемет только выловлю? От же раздолбай… – Михалыч еще что-то выговаривал Гримченко, а я уже повернулся к Оле:

– Ты как? Сильно устала?

– Да нет, все в порядке. – Она подняла на меня глаза. – Спасибо тебе… Ну, что там… на хуторе…

– Да не за что! – Мне стало даже как-то неловко. – Ты выкинь поскорее из головы тот хутор. Или попытайся хотя бы выкинуть. Не надо оно тебе…

– Все в порядке, – повторила Оля, и вдруг взгляд ее приобрел какой-то холодный блеск. – А забывать я не хочу. Я и деда своего, и себя тоже фашистам припомню!

М-да. Вот тебе и девчушка с хутора. Глаза такие – видно, зубами рвать немцев собирается. А почему бы и нет? После всего пережитого имеет право. Да и лучше уж так, чем если бы занялась самокопанием и впала в депрессию. Характер, похоже, у Оли тот еще.

– Все, идем дальше. – Терехин поднялся. – Алфедов, ты впереди.

Следующая наша остановка случилась уже под вечер. Мы оказались перед пологим склоном. Алфедов ждал нас, сидя на старом пне, при этом не забывал поглядывать по сторонам.

– Товарищ младший политрук, – сказал он, когда мы остановились. – Там, метров через двести, дорога. А если направо отсюда пойти – полянка будет. На ней наши лежат. Расчет минометный…

Терехин кивнул:

– Показывай, где та поляна.

На поляну мы вышли буквально через пару минут.

Тут действительно был бой. Почти посередине поляны валялись два разбитых миномета, 82 миллиметра, и пустые лотки из-под мин. Рядом, в основном с противоположной от дороги стороны, лежали тела расчета. Трупный запах уже ощущался довольно сильно.

Похоже, кто-то оставил здесь заслон, чтобы держать дорогу. Минометчики явно были не одни – ближе к дороге должна быть основная позиция, а эти ее прикрывали. Немцы, скорее всего, обошли позицию с фланга – через лес, – и минометчики оказались зажаты между дорогой, на которой тоже кто-то был, с одной стороны, и немцами в лесу – с другой. Мы стояли и смотрели на последствия разыгравшейся здесь трагедии.

– Осмотреть тела. Боеприпасы и, если найдете, гранаты – собрать, – скомандовал Терехин.

Бойцы разошлись в стороны, осматривая погибших. Я постоял немного и, попросив Олю оставаться с политруком, тоже вышел на полянку. При виде минометов у меня возникла идея. Даже не знаю почему, но очень вдруг захотелось нагадить немцам. Сильно нагадить. И за тех ребят у грузовика, у которых я раздобыл одежду, и за деда на хуторе, и за майора, за этих, когда-то живых и радовавшихся жизни ребят, тела которых сейчас разбросаны на лесной поляне, где, скорее всего, и останутся на долгие десятилетия, если не навсегда… За Олю… Хотелось мстить. Мстить жестоко. Чтобы за каждую пролитую каплю советской крови где-то в Германии взвыла вдова или мать. Чтобы больше никто и никогда…