Переговоры с диспетчером много времени не заняли. Нам дали «чистое небо», и легкий вертолет стремительно стал набирать высоту. Еще во время первого полета до Моздока я понял, что горные пейзажи по курсу большей частью схожи и потому особого интереса не представляют. Поэтому за стекло своей прозрачной дверцы почти не смотрел.

Признаться, меня слегка озадачили слова пилота о том, что я якобы что-то не поделил с подполковником Саенковым. Вспомнилось, что и полковник Самокатова сказала мне, что я своей короткой очередью в голову следователя Халидова, когда две пули вошли в темя и через шею в тело, сорвал операцию ФСБ, которая готовилась восемь месяцев. То есть начала́ готовиться здесь же еще до приезда самого Саенкова. И готовилась, видимо, кем-то другим. Но разве есть моя вина в том, что так сложились обстоятельства? Я ведь не в Халидова стрелял, а в человека, который мог вот-вот обнаружить, что за аварией скрывается ловушка. А это могло значить, что меня пристрелят. Тот же подполковник Халидов собственноручно сделал бы это с превеликим удовольствием. Но сам я не мог узнать Халидова в том положении, в каком находился. Да и машина была заполнена дымом. Не ради же Халидова я этот дым задумывал. Узнать человека в этой ситуации можно было бы, только обняв его, хотя и не обязательно дружески. А о том, что Халидов должен ехать в кортеже, меня никто не предупредил. А сам я узнать такое, естественно, не мог. Именно эта смерть следователя Следственного комитета могла стать причиной неудовольствия подполковника Саенкова. Другой причины я не видел. Но и это тоже сильно меня не испугало. Так всегда бывает, когда делаешь свое дело – кому-то оно придется по душе, а кого-то твои действия могут и не устраивать. У каждой стороны обычно бывают собственные соображения о результате и собственный интерес в результате.

Однако объяснять все это пилоту вертолета я не посчитал необходимым. Тем более что он, как и в первый наш полет, сидел с совершенно мрачным лицом и поджимал губы.

Задняя дверь, ведущая из кабины в салон, была открыта настежь и в таком положении зафиксирована защелкой. Я видел, как развалился в кресле, вытянув ноги, старший лейтенант Аграриев. Он и в самом деле сразу заснул. Умеет, видимо, как и я, как и все офицеры спецназа ГРУ, засыпать по собственному приказу, хотя почему-то не мог этого сделать на скале ночью. Видимо, правда, ночной горный холод мешал. Я, честно говоря, в настоящий момент спать не хотел. Но был уверен, что если понадобится, то дам себе приказ, и организм, привыкший приказам мозга подчиняться, сможет уснуть. Мысли о том, что в полете следует выспаться, меня посещали.

Однако что-то мне мешало. Я не сразу понял, что мешает подполковник Сокуров. Я не смотрел на него, но периферийным зрением уловил несколько движений, которых не должно было быть. Подполковник должен был держать только ручку управления, и все. Но он несколько раз подряд протягивал левую руку и щелкал какими-то тумблерами, хотя, по моему мнению, щелкать ими было незачем.

Я искоса посмотрел на Сокурова. И сразу отметил его посиневшее лицо и плотно сжатые темно-фиолетовые губы. Это было заметно даже на загорелом лице пилота.

– Что с вами, товарищ подполковник? – спросил я, понимая, что происходит что-то экстраординарное.

– Сердце… – прохрипел Сокуров, не выпуская из рук рычаг управления.

– Надо лекарство…

– У нас обороты падают, – едва слышно сообщил подполковник. – Что-то с двигателем… Я даже не понимаю… Не отказал, но и не тянет…