– Это естественно, везде узкая специализация, – вставил Лецке. – К тому же профессия накладывает отпечаток: у нищих смерть должна стать доброй избавительницей, у богачей, отнимая сладкую жизнь, заработать диабет, а смерть чиновников наверняка заразилась симонией.

– Точно, Антон, вы схватываете на лету! Так вот, к Шахерезаде должна была явиться смерть, которую измотала дряхлая старушонка, последние двадцать лет жившая на капельницах. Она скрипела, как рассохшееся дерево, беспрестанно переписывала завещание, кряхтя, причащалась и грозилась умереть без благословения. Она бы до сих пор водила смерть за нос, но той удалось сгрести её за шиворот, посулив тёплое место в аду. И Шахерезадина смерть попросила замены. А тут подвернулась провинциальная смерть, уже выкосившая свою округу и сидевшая без дела. Она никогда не бывала в городе, и её разбирало любопытство, от которого её острый клюв вытянулся до земли, а глаза сделались, как пиявки. Она пришла, когда над Москвой опустилась ночь, а черти надкусили луну, как червивое яблоко.

«Я так обаятельна, – взмолилась Шахерезада, – а разве не красота спасёт мир?»

Она привстала на цыпочки, и её грудь полезла из платья.

«А ты не жалоби, – мрачно выдохнула смерть, – через наше ведомство знаешь сколько прошло? Один, помню, цикуту пил, не морщась, пока не увидел, как от его крови замертво падают комары! А уж неприметной рыбки было пруд пруди».

И Шахерезада поняла, что поблажки не будет.

«Да ты не бойся, – успокаивала смерть, – геенна вроде твоего ресторана: тоже горит огонь и раздаётся скрежет зубовный».

Она смотрела в окно, где текло время, заведённое при Сотворении мира, как будильник.

«Я могу показать тысячу и одну Москву», – выстрелила наугад Шахерезада и попала в яблочко.

«Люди, как комары, – крови с напёрсток, а писку… – Смерть зевнула: – Впрочем, давай, показывай».

И они скользнули во тьму, путаясь в лабиринте кривых переулков.

Отгораживаясь от смерти, которая приближалась к ней полуденной тенью, Шахерезада путешествовала по Москве, рассказывая небылицы, а когда в окнах пели будильники, умолкала. Она выдумывала историю за историей, пророчествовала и без зазрения совести лгала, ибо ложь – всего лишь несбывшееся пророчество. Продлевая свою жизнь, она проживала множество жизней, нарисованных воображением, каждую ночь отправляясь в плавание по рукаву одного из бесчисленных созданных ею времён. И чем дольше она рассказывала, тем серее казалась ей действительность, проступающая днём. Кончилось тем, что её охватило безразличие, и она смолкла, чувствуя себя опустошённой.

Тут-то её и подкараулила смерть, порядком утомлённая её россказнями.

Мезряков затушил сигарету.

– Такая вот московская арабеска. – Внезапно он стал серьезен. – А о смерти я с детства думал, даже считалочку сложил. Смеяться не будете?

– Не буду.

Мезряков откашлялся и продекламировал неожиданно высоким голосом:

Лецке расхохотался.

– Ну зачем вы?.. – надулся Мезряков. – Слово же давали.

– Да нет, я представил, как вы мучились, подбирая рифму к «всё». «Вороньё» слабая, лучше Басё.

– Ага, жизнь – дурацкая игра, как говорил Басё. Кстати, про Басё я тогда ни сном ни духом.

Теперь хохотали оба.

– Хотите ответное признание? – продолжая смеяться, спросил Лецке. – Я ещё в юности осознал, что перед страхом смерти все остальные страхи выглядят ничтожными. А боязнь увольнения или истерик жены смехотворна и даже неприлична.