Тут-то я и высмотрела Иви. Угадала по вспышке чересчур красивых, как у отца, глаз: девочка глянула на меня в упор – и словно распахнулась потайная дверца. Грудь по-прежнему довольно пухлая, но в целом щенячий жирок сошел. И еще кое-что изменилось (помимо того, что изменился весь мир), и существенно: Иви была весела. Ну если не весела, то хотя бы участвовала в веселье. Не боялась.

Мне стало не по себе при мысли о прежних ее страхах. С кем же я переспала – не так уж давно? В любой момент мог войти Шон. Три месяца. Три месяца прошло после Монтрё, и ни разу с тех пор не захотелось мне увидеть Шона Валлели. Я была не просто унижена – мне стало противно. Заговорить с Шоном – будто надеть несвежую одежду после душа.

И все же я не отрывала взгляда от его дочери. Следила за ней, будто она владела ключиком к тайне человека, чьи глаза на ее лице выглядели уместнее, чем на мужском: те же длинные черные ресницы, тот же голубовато-серый оттенок и бледная вспышка солнца вокруг зрачка – то ли белая, то ли золотая.

Что ей сказать? Я не знала.

– Хочешь сока? – спросила я, когда девочки слетелись на лазанью и капустный салат. На этот раз никаких розовых зефирок.

– Спасибо, да.

– Волосы-то какие роскошные. – Я осторожно коснулась черных кудрей, и ей это понравилось. – Сама сушишь?

Девчушка сильно потела. Как и все они.

– Иногда сама.

– А иногда мама?

– Если их распрямить, они будут до пояса.

– Ну-ну, – сказала я. Дескать: вырастешь – выпрямишь.

– Иногда их папа укладывает, – прибавила она, однако для меня это было слишком интимно, и я поспешила отойти.

После торта со свечками я достала «айпод» и очутилась в вихре малолеток, требовавших Джастина Тимберлейка[10].

– Минуточку, – попросила я и сунула белую почку-наушник в ухо Иви. Как только зазвучала музыка, они кинулись сражаться за второй наушник, переключать дорожки, вращать колесико.

– Эй-эй-эй! – крикнула Фиона им вслед, но тут же отвлеклась на звонок в дверь.

Вечеринка закончилась. Я держалась в тени, пока родители, поочередно возникая в дверях, выкликали своих отроковиц. Но посреди общей толкучки меня захватил врасплох знакомый мужской голос из коридора, и я отошла в дальний угол комнаты, принялась подбирать упаковочную бумагу.

– Иви!

Вот он в коридоре. Мне уже нечем было заняться – все поднято с пола, – и тут я почувствовала, что Иви стоит рядом, слишком близко, дети так часто делают.

– Просто отдай, и все, – произнес голос Шона, хотя девочка уже протягивала мне «айпод», аккуратно смотав провода.

– Спасибо, Джина! – сказала она.

Джина, вот как!

– Всегда рада.

– Молодец! – Голос Шона был холоден, нетрудно догадаться, что он хотел сказать на самом деле: «Держись подальше от моей дочери!» Какая несправедливость! Возмутившись, я обернулась и поглядела ему прямо в глаза.

– А, привет, – сказала я.

А он все такой же.

– Пошли. – Он вытолкнул Иви в дверь. Грубость вопиющая. Однако на пороге приостановился и оглянулся. Немой взгляд был полон чем-то непостижимым для меня, и я чуть было сразу не простила Шона.

Я пыталась сопротивляться, но не вышло. Когда последняя мелкая гостья распрощалась с нами и остатки лазаньи, а также обрывки нарядной бумаги распределились по мусорным пакетам, мысль о Шоне, сам факт его существования ударили меня в грудь взрывной волной от дальней катастрофы. Что-то хрустнуло, сломалось. И я пока не могла оценить ущерб.

Я подняла тяжелый кувшин, в котором Фиона подавала сок, и руки вспомнили, как обхватили плотную талию Шона в ту ночь в Монтрё. Что он тогда сказал? «У тебя прекрасная кожа». Универсальная фраза на все случаи жизни. «Мягкая такая». Любят мужики сами себе зубы заговаривать. И поиметь женщину, и набить ей цену.