На кухне стоит укропный дух. Из большой кастрюли идет пар. Садовник, в длинном фартуке и пилотке из газеты, опускает щипцами металлические крышки в кипяток. Бабка сидит за столом, чистит чеснок и рассуждает:

– Жениться вам надо, Иван Семенович – хороший глава семейства из вас бы вышел.

Он кидает на нее настороженный взгляд. Мама раскачивается в кресле, перелистывает журнал с женщинами в красивых платьях и украшениях:

– Двадцать первый век на дворе, в магазинах всего полно, а вы по старинке квасите.

Иван Семенович миролюбиво отзывается:

– За этим рецептом вся улица к матери бегала.

Мама презрительно хмыкает, встает, кидает журнал на столик и уходит. Максим пропускает их перебранку мимо ушей. Ничто не может сегодня испортить ему настроение! Стараясь, чтоб его не заметили, он таскает из огромного таза с водой по одному огурчику с колючими пупырышками. Убегает за флигель и, закрыв глаза от удовольствия, громко хрустит, не боясь, что отсюда его услышат.

Максим остановился в дверях. В детстве библиотека казалась огромной, а сейчас сжалась в небольшую залу, уставленную высокими, под самый потолок, застекленными стеллажами.

– Все, что может вместить человеческая мудрость, хранится на этих полках, Максимушка, – любила повторять бабка, ловко залезая на стремянку и подавая ему по одной тяжелые книги. Чего здесь только не было: собрания сочинений русских и зарубежных классиков, историческая и приключенческая литература – самый любимый закуток Максима. Поэзия, книги по искусству. Но особое место занимали оперные клавиры. Их бабка с благоговением доставала раз в неделю, когда протирала пыль. Сама. Не доверяли никому прикасаться к своим «сокровищам».

Детская литература для Максима выписывалась в букинистических магазинах – современные издания бабка не признавала, и он с нетерпением ждал похода на почту, чтоб получить заказ. Новые книги читали вслух. Бабка чинно усаживалась на мягкий стул, обитый красной, с золотым орнаментом, тафтой. Раскрывала лежащую на журнальном столике книгу и начинала…

Тембр бабкиного голоса менялся – становился выше, протяжнее. Максиму всё время чудилось, что вот-вот, и она перейдет на пение. Бабка отмечала карандашом фразы, которые он должен был выписывать в специально отведенную тетрадку.

– Макси-и-им! – голос садовника вновь выдернул из нахлынувших воспоминаний и показался громоподобным. – Слышишь? Предназначается только тебе.

Максим отпрянул и уперся спиной в дверь. Иван Семенович стоял на стремянке и протягивал конверт.

– Что это? – Максим подошел поближе. Под ложечкой заныло.

Большой плотный конверт. Коричневая бумага. Красная сургучная печать. Сверху бабкиным почерком написано «Максимушке, когда меня не станет». И дата. Ровно за три дня до смерти.

– Я не в курсе, – садовник с кряхтением спустился с лестницы. – Алиса Витальевна просила, чтоб ты без свидетелей открыл.

«Что-то он не договаривает», – Максим пристально вглядывался в лицо садовника:

– От чего она умерла?

Иван Семенович устало вздохнул:

– Поздно уже разговоры разговаривать. Всё завтра. Пошли. – Дождался, когда Максим выйдет, закрыл на ключ бабкину комнату и добавил: – Домой пойду. Утром к семи буду.

Максим встрепенулся:

– Гостевые комнаты свободны.

– Уговор у нас с Алисой Витальевной был. Давно еще. Я живу в своем доме.

Максим проводил садовника до калитки. Вернулся к себе. Сунул бабкино письмо в письменный стол и, не раздеваясь, лег на кровать поверх покрывала.

«Жесть. Еще немного и зареву», – со злостью смахнул слезы, вспоминая, когда последний раз так накатывало.