— Очень смешно. — Он был прав: смешно не было. Мужчина все еще смотрел на нее, не отводя взгляда, а его голос стал тверже: — Перефразирую. Я верю в чудодейственные свойства вашей крови. Вы — Грерогер, и этим все сказано. Но мне не десять лет от роду, и я также прекрасно понимаю, что у всего есть цена.

Амелия сглотнула.

Опустила глаза.

— Нет цены, — пробормотала тихо.

— Три с лишним миллиона не цена? — последовал язвительный ответ, заставивший ее снова вскинуть голову. Боги, он не просто догадывался о том, зачем ее ему навязали, а знал наверняка — с подробностями и суммами. — Если цена возможного лечения — то, что так страстно мечтает выведать у меня ваш наниматель… — Пауза. — То нет, пожалуй, я откажусь от вашего заманчивого предложения.

Все вдруг стало ясно как день.

— Вы знали, что я встречалась с Гидеоном, — ошарашенно прошептала Амелия.

— Нет, я поверил, что вам так нужны новые тряпки именно в тот самый день! — грубо. К ее досаде, непривычно грубо — на манер того, как он общался с ней в храме в день их венчания.

— Вам признался господин Линч?

Монтегрейн качнул головой.

— Линч работает на тех, кто ему платит. Он знает, что я об этом знаю, а меня устраивает, что он хорошо выполняет свою работу. Оливер следил за домом портного и прекрасно видел того, кто вошел туда через черный ход незадолго до вашего приезда. — Амелия поджала губы. Все было так просто… Монтегрейн насмешливо изогнул бровь. — Что, даже не станете оправдываться?

Все его благодушие исчезло без следа, словно с ней разговаривал кто-то другой, не тот, кто гордо отказывался от помощи, а потом брел к этому озеру, превозмогая боль, но держа себя в руках, чтобы ненароком не опереться на нее слишком сильно. Этот другой человек был опытным интриганом и много раз бывал бит жизнью так, что уже давно не верил людям на слово. И это его Гидеон советовал обмануть дружелюбием и лаской? О да, Монтегрейн прав — это ни капельки не смешно.

Амелия вдруг почувствовала страшную усталость, словно вся тяжесть мира навалилась ей на плечи. Не страх, не волнение, а именно усталость — спокойную, но такую опустошающую.

И раз уж они говорят по-настоящему начистоту…

— Три миллиона двести тысяч, — подтвердила она. — Заложенный дом и горстка серебряных монет, которых хватило бы разве что на еду в ближайшие пару дней. А еще толпа страждущих мой титул женихов, в любой момент способных решиться брать особняк Бриверивзов штурмом. Я могла утопиться или повеситься в тот же день или же согласиться на предложение Гидеона и хотя бы выиграть время. — Она встала, и собеседнику пришлось поднять голову. Мэл больше не пряталась и не отворачивалась — слишком устала: и лгать, и бояться, и держать лицо. — Вы можете считать меня корыстной, лживой — какой угодно. Верите ли, мне все равно. Но вы сами сказали: я — Грерогер, — в повисшей над озером тишине ее голос зазвенел. — И я не могу смотреть на вашу рану и знать, что, возможно, могу помочь, и ничего не делать. Моя бабушка лечила всех — вне зависимости от их политических убеждений. Что бы ни хотел от вас Гидеон, это не мое дело. И у моего предложения действительно нет цены. Будем считать, что вы заплатили новыми тряпками, — Мэл с удовольствием использовала сказанное им же слово, — трехразовым питанием и возможностью посещать библиотеку.

Высказала. Выдохнула. Может теперь вышвырнуть ее из дома, отправить Гидеону посылкой — целой или по частям. Плевать. Она, наконец-то, чуть ли не первые в жизни, сделала свой выбор сама, по законам собственной совести, а не под чьим-то давлением. И готова на любые последствия.