Я опасливо подошла к малышке, слабо понимая, что нужно делать. Воняла девочка неимоверно, а личико ее покраснело от какого-то безнадежного плача.

-- Сейчас-сейчас, подожди, маленькая, – я торопливо распутывала узел на детской ножке и с ужасом рассматривала там весьма ощутимую потертость от грубой веревки: красное воспаленной кольцо охватывало нежную щиколотку ребенка.

Мокрую обгаженную сорочку я сняла с нее и бросила прямо на солому, оглядывая дом в поисках детской одежды. Попав ко мне на руки, малышка перестала так истошно кричать, но все еще продолжала время от времени всхлипывать. С голенькой девочкой на руках я бродила по избе, пытаясь сообразить, где что лежит.

Дом оказался поделен на три неравные части: большая проходная комната, которая одновременно являлась и кухней-гостиной-столовой, и моей, точнее, уже умершей девушки спальней. И ещё две маленькие комнатенки с подслеповатыми форточками вместо окон. В одной из маленьких комнат стояла достаточно приличная кровать с ветхим лоскутным одеялом и двумя плоскими подушками в засаленных наволочках. Похоже, это была родительская спальня.

Вторая комната, зеркальное отображение первой, содержала в себе несколько сундуков и кучу разнообразного хлама. По стенам вывешено пыльное выцветшее тряпье, в углу – что-то вроде гигантской арфы без струн. К этой самой «арфе» дополнительно прислонены непонятные деревянные детали. Здесь же, дном кверху, огромный котел литров на двадцать, не меньше. Толщина нагара на нем казалась просто чудовищной, и от него сильно пахло дымом. Этот котел мешал нормально подойти к сундуку, а уж с ребенком на руках и вовсе проделать этот трюк было невозможно.

Недолго думая, я содрала со стены какую-то пыльную шмотку, похожую на драный передник дворника, и завернула озябшую девочку. Что с ней делать дальше, я искренне не понимала. Ведь таким малышам нужно отдельное питание. Где я его возьму? Между тем, девочка окончательно успокоилась и, произнеся какой-то странный булькающий звук, быстро протянула ручку к моим волосам, цепко зажав пучок. Я взвыла от боли, продолжая прижимать ее к себе: она схватила прядь на том виске, где была рана.

Боль быстро заставила меня соображать. Я бегом подошла к столу, сдвинула в сторону грязные миски и усадила туда малышку, изгибаясь над ней буквой «зю». Руки у меня наконец-то освободились, и я принялась выпутывать тонкие пальчики из слипшихся прядок, стараясь не сделать себе еще больнее.

Освободившись, села на одну из двух табуреток прямо перед девочкой и положила руки слева и справа от ее крошечного тельца, боясь что она упадет со стола. Малышка немедленно повернулась и потянулась к тому самому глиняному «соуснику», который весьма тускло освещал комнату. Придерживая ее одной рукой, я отодвинула опасную игрушку подальше и только сейчас заметила возле печи-плиты, в которой тускло дотлевали угли, почти не давая света, огромный комок чего-то непонятного.

Вот бог весть, как я догадалась, но, взяв малышку на руки, я подошла к этому комку, откинула в сторону вусмерть засаленные края старого ватного одеяла и обнаружила там, внутри горячий еще горшок, прикрытый деревянной крышкой. В этом горшке нашлась искомая картоха. Беда только в том, что сварили ее в мундире. А на руках у меня была малышка в тряпке. Начистить её до прихода Ирвина я, разумеется, не успела.

Ирвин моей нерасторопностью остался недоволен. Сам он гордо выставил на стол кувшин, наполовину заполненный молоком, и начал ворчать:

-- Эка ты баба бестолковая! Тебе волю дай, ты так и будешь с ней с утра до ночи тетешкаться! А дела по дому ктой-то тогда справлять будет? Поклади Джейку на место и ставь ужин, – грубовато приказал он.