– До пищи ты алчен, а стан имеешь, как у плясуньи, – сказал Добрыня, наполняя два особых златокованых кубка.

– Живу по-волчьи, потому и не тучнею, – ответил Дунай. – День харчуюсь до отвала, десять голодаю… А какой тебе интерес до моего стана? Просватать хочешь?

– Позже узнаешь… Давай выпьем с тобой сам-друг, как в былые годы.

– Давай. – Дунай лихо опрокинул кубок и утерся широким рукавом. – Скажи-ка мне, Никитич, по какой причине ты сегодня столь милостив? Магометанам позволил печенегов в свою веру окрутить. Не по-хозяйски…

– Ничего у магометан не получится. Одни пустые хлопоты. Недолго осталось печенегам волей тешиться. С восхода идут несметные полчища половцев, которые степь делить ни с кем не собираются.

– А какого рожна перед иудеем страшной клятвой клялся? Жизнью и богом! Разве стоят те побасенки такой клятвы?

– Это истинность, а не побасенки. Я и сейчас за каждое свое слово готов ответ держать. А клятва… Ни к чему она не обязывает. Ведь сказано было – клянусь своей жизнью и своим богом. Нет у меня своей собственной жизни. И бога, откровенно говоря, нет. Так разве это клятва?

– Жизни нет… – Дунай нахмурился. – Опять балагуришь… Не пойму я что-то…

– А и не надо. – Добрыня, внезапно оживившись, хлопнул его по плечу. – Зачем голову зря ломать? Скоро луна зайдет. Пора за дело браться. Отсюда мы выйдем тайным ходом, одному мне известным…

Истово, с надрывом проорали вторые петухи, и наступил тот глухой таинственный час, когда отходят на покой последние совы, а жаворонки еще продолжают спать.

Луна, кривая и узкая, словно печенежская сабля, и прежде почти не дававшая света, окончательно сгинула, а звезды пропали в тучах, под утро надвинувшихся с Греческого моря.

Днепр, разбухший от недавних дождей, грозно шумел и лизал обрывистый берег – но не как ласковый теленок, а как злой дракон, у которого на языке только яд да колючки.

На волнах болтался челн, удерживаемый у берега рыбацким багром. В челне сидели двое, и нельзя было даже предположить, какая нужда привела их в столь неудобное место – справа возвышался сорокасаженный обрыв, увенчанный неприступной каменной башней, в светлое время суток напоминавшей гигантский палец, грозящий вечному врагу города – степи.

– Не справимся до зари, – молвил примостившийся на гребной скамье Дунай.

– Ты, сказывают, в ляшской земле как поединщик прославился? – похоже, Добрыня пропустил последние слова напарника мимо ушей.

– Может, и не прославился, но имя свое не осрамил.

– Я тебя хоть раз поучал, как на иноземном ристалище держаться? Верно, даже не заикался никогда. Вот и ты меня не учи, как казну княжескую воровать… Поберегись!

Что-то тяжелое просвистело сверху и бултыхнулось в воду совсем рядом с челном.

– Что это еще за кара небесная! – воскликнул Дунай.

– Решетка оконная, – ответил с кормы Добрыня.

– Так ведь окошки под самой крышей. До них даже ящерке не добраться.

– Снаружи по голой стене не добраться, а изнутри по ступеням – проще простого.

– Стало быть, сообщник твой заранее изнутри затаился, – догадался Дунай.

– С вечера в запечатанной бочке был в башню доставлен. Сам княжий ключник Блуд ту бочку катил.

– Велика ли бочка?

– На двенадцать ведер с четвертью.

– Тесноватая избушка, – с сомнением присвистнул Дунай. – В ней разве что карла поместится.

– Карла не карла, но мужичок весьма тщедушный.

– Блуду про твой замысел ведомо?

– Окстись! Я еще из ума не выжил. Разве можно доверять человеку, который изменой погубил своего благодетеля?

– Не обижайся. Я думал, ты с ним в доле.

– Мы с тобой в доле.