– Про обещание свое, боярин, не забыл? – смиренно поинтересовался он. – Возьмешь в псари?

– А ты пьянствовать бросишь?

– Сегодня в последний раз собираюсь выпить. Уж больно причина обязывающая. Не каждый день подобное случается – и на смерть осужден, и помилован, и на боярскую службу взят.

– Так ведь не взят еще. Зачем мне слуга, над которым порок властвует. Хватит и того, что я сам частенько чаркой балуюсь.

– Будь по-твоему, боярин. – Вяхирь ухватился за подол богатырской кольчуги. – Отныне ни капли!

– Это другое дело. Только смотри у меня! Если не сдержишься, я тебя из псарей в выжловки[44] переведу. Будешь на карачках за зайцами гоняться. – Добрыня похлопал его по плечу.

– Ох, боярин! – Глаза Вяхиря полезли на лоб. – Глянь, что с рукой у тебя.

– Что-что! Сжег руку, когда тебе пример подавал. – Добрыня выставил напоказ правую длань, на которой живого места не осталось.

– Я-то думал, что ты чародей и телесного страдания не ощущаешь… – пробормотал Вяхирь.

– Коли надо, ощущаю, а коли не надо – нет, – ответил Добрыня с жизнерадостной усмешкой. – Плоть-то эта богатырская – не моя. Во временное пользование взята.

– Неужто ты оборотень? – прошептал Вяхирь.

– Псаря это не касается, – отрезал Добрыня, но тут же спохватился: – Чуть не забыл! Надо бы тебе прозвище сменить. Прежнее уж больно срамное. Отныне ты будешь не Вяхирем, а Торопом.

– Назови хоть горшком, а только в печь не сажай.

– Вот и договорились.

– Боярин, просьба к тебе есть. – Вяхирь, ставший в одночасье Торопом, молитвенно сложил на груди руки.

– Выкладывай.

– Позволь мне вместе с народом посадские хоромы пограбить. Хочу одежонкой пристойной обзавестись. Негоже барскому слуге в обносках ходить.

– Хм… – Добрыня задумался. – Ладно, пограбь, если очень тянет… Но только чтобы в последний раз. Лично мне, как уроженцу правового государства, претит все, что идет вразрез с Уголовным кодексом.

– Уж больно ты слова чудные говоришь, боярин. Наверное, заклинания чародейские. Ох, чур меня… – Тороп-Вяхирь как присел со страха, так и прочь пошел на полусогнутых.

– Тебе, дурила, не понять… – молвил ему вслед Добрыня.

В Киеве опять творились беспорядки (наверное, бунтовала варяжская дружина, который месяц сидевшая без жалованья), и все ворота, кроме Жидовских, были затворены. Через них-то Добрыня, сопровождаемый небольшой свитой, и въехал в стольный город, котрый про себя называл «чирьем земли русской».

Весь остаток дня ушел на то, чтобы поместить развенчанного посадника в поруб – подземную темницу, где случалось сиживать и самому Добрыне, – да столковаться с княжеским казначеем Будом (в недавнем прошлом Блудом, но это имя, ставшее синонимом предательства, больше вслух не упоминалось).

– Ты княжескую волю выполнил? – первым делом поинтересовался казначей.

– Выполнил, – сдержанно ответил Добрыня.

– Злодеев нашел?

– Нашел.

– А я тебе зачем нужен?

– Злато изъятое хочу сдать.

– Много злата?

– Бочка.

– А до утра твоя бочка не подождет?

– Мало ли что до утра случится. Вдруг варяги про мое возвращение прослышали. И злато присвоят, и меня на собственных воротах повесят.

– Это уж непременно… – Буд призадумался. – Так и быть, приму я злато в казну. Только сосчитаю сначала для порядка.

– Утром вместе сосчитаем. Я десятый день в пути, из сил выбился… Бочка смолой и воском опечатана, ничего ей за ночь не сделается.

Казна хранилась в неприступной башне, возвышавшейся на крутом днепровском берегу. До узеньких окошек, расположенных под самой крышей, могла добраться разве что птица, а единственный вход сторожили отборные княжеские дружинники.