– Бойся смерти от воды[17], – сказала я, коснувшись пальцем ног Повешенного в надежде, что Хрюша понимает: здесь нужно рассмеяться.

Он наполнил мой опустевший бокал, и его глаза блеснули в отсвете свечи, как рыбья чешуя.

– Это нужно было сказать, если бы ты не нашла Повешенного. В любом случае, Утопшего Моряка-Финикийца я не вижу.

– Верно, – ответила я, поднимая бокал и склоняясь поближе. – Но на это указывает тройка посохов: ведь под Несущим Три Посоха Элиот имел в виду Короля-Рыбака. – Я указала взглядом на его костыли, прислоненные к подлокотнику кресла. – По-моему, очень даже неплохо.

Его лицо слегка посерело, но, может, и в этом был виноват алкоголь. Огоньки заметались вокруг него стайкой вспугнутых мальков.

– Что же он символизирует?

– Добродетель, испытанную морем, – ответила я, но тут же задумалась, отчего мне могло прийти в голову именно это объяснение. – А море символизирует перемену, противоборство, глубины бессознательного, чудовищ ид…

– Я знаю, что значит море, – с горечью сказал он. Рука его метнулась к карте, перевернув ее коричневой рубашкой с изображением ключа цвета слоновой кости кверху. Резко вздернув подбородок, Хрюша указал им на карты. – Ты вправду веришь в это?

Да, глупо было доставать их. Глупо было показывать их ему. Если бы не сильная печаль, да не изрядная доза спиртного…

– Это просто игра, – сказала я, сметая карты в кучу. – Просто детская игра. – Поколебавшись, я опустила взгляд и перевернула тройку посохов картинкой вверх, чтобы она легла, как вся остальная колода. – Никак не попытка заглянуть в будущее.

В 1997-м я пустила его в свою постель. Не знаю, отчего – может, благодаря полутора бутылкам «Сира», которыми мы отпраздновали одну из нечастых побед, а может, сладкая горечь его роскошного звучного голоса наконец растопила мою скромную добродетель, однако в темноте нам было хорошо. Оказалось, его руки и плечи просто прекрасны – сильны и нежны несоразмерно всему остальному.

После я перекатилась набок, бросила завернутую в салфетку резинку на тумбочку и услышала его вздох.

– Спасибо, – сказал он.

Восторг в его неподражаемом голосе оказался еще слаще секса.

– Это тебе спасибо, – абсолютно искренне ответила я, снова прижавшись к нему и глядя на светлячков, мерцавших вокруг его широких, сильных ладоней. Взмахнув в темноте руками в попытке разобраться в каких-то невысказанных чувствах, он негромко заговорил.

Спать никому из нас не хотелось. Он спросил, что привело меня в Лас-Вегас. Я рассказала, что родилась в Тусоне и скучала по пустыне, уехав оттуда. А он сказал, что родился в Стонингтоне. На рассвете я поместила руку в его ауру, ловя мерцающие огоньки, как дети ловят языком снежинки, и спросила, откуда взялись жуткие шрамы на задней стороне бедер, под которыми странно вспучивались скрученные, отсеченные от костей сухожилия. Я-то думала, что он – инвалид от рождения… Да, во многом, во многом я ошибалась.

– Багром зацепило, – ответил он. – Мне тогда было семнадцать. Наша семья – рыбаки. С незапамятных времен.

– Но, Исаак, отчего ты не вернешься домой, в Коннектикут?

Пожалуй, впервые он не стал поправлять меня.

– Нет у меня дома в Коннектикуте.

– И никого из родных не осталось?

Он промолчал, но в его ауре возникло тускло-зеленое пятно отрицания. Втянув носом воздух, я решила попробовать еще раз:

– Ты не скучаешь по морю?

Он рассмеялся, и теплое дуновение воздуха защекотало мое ухо, всколыхнув волосы.

– Если захочу, пустыня прикончит меня так же быстро, как и море. Чего по нему скучать?

– А отчего ты приехал сюда?