В качестве своих оправданий, я придумал себе целую систему, сконструировал отдельный мир. Назвал это «театральным» алкоголизмом, выделяя трехактовую алкогольную «драматургию»: предвкушение, разочарование, отвержение. Все, как в театре и даже немного больше: трагизм, в отличие от сцены, увы, настоящий.

Я расскажу несколько историй «из серии». Возможно, вы узнаете – себя. Но, если они покажутся вам просто глупыми выходками, – не спешите успокаиваться «ну, нет, это не про меня». Возможно, ваша зависимость ищет оправдания как-то по-другому.

Наверняка ищет, если из ста бутылок, вы допили девяносто девять.

У меня была «театральная» выпивка, которую я называл «Двое против ветра». Костер, еловый лес, банка тушенки разогревается прямо в углях, крупно порезанный лук плавает в бурлящем мясном жиру, зубчик чеснока, крупномолотый перец, «лесной» чай с добавлением еловой ветки и, конечно же, водка. Под влиянием которой и с небольшой помощью остального антуража, передо мной возникали образы крепких авантюрных мужчин с рисковой работой в диких условиях. Золотоискатели, геологи, охотники… бородатые лица, заскорузлая от дождей и сушки на костре, одежда, грубые сильные руки, чернота под ногтями, но светлые, отважные взгляды. Люди, не принимающие суету больших городов, мягкие матрасы, духоту бетонных домов… их удел – провожать день, наблюдая багряный шар за дальней сопкой, а утром просыпаться в палатке с белым, заиндевевшим за ночь, брезентом.

Другая, часто применяемая мной, «театральная» пьянка называлась «Импрессионисты». На чердаке или крыше, на худой конец, в подъезде старого дома с широкими подоконниками. Бутылка красного вина, кусок грубого серого хлеба и сыра. Пить надо было из горла, хлеб откусывать или отламывать, точно так же поступая с сыром. Французской богеме конца девятнадцатого века, в которую я перевоплощался, было некогда нарезать и сервировать, они думали о великом.

Был продолжительный сюжет, под названием «Поручик Голицын», требующий подготовки и компании из одного верного собутыльника.

Легенда была такова: два правнука, сбежавших в семнадцатом году, аристократов, возвращаются на Родину. Они в России первый раз, до этого слышали о ней из рассказов бабушек: как ездили по Тверской на тройках, как стрелялись на заре, как уплывал последней корабль белой эмиграции «Император».

Первый акт. Они едут в такси по Садовому Кольцу, рассуждая о том, как изменился и не изменился, город. Удивляются новым высотным зданиям, «узнают» бывшие купеческие и дворянские усадьбы. Миролюбиво покрикивают на «извозчика», то недовольные, что тот везет ни с ветерком, то, наоборот, что слишком быстро проехал заинтересовавшее их, «здание с мезонином». Они капризны, но обстоятельны. Как и полагается людям с «голубой» кровью.

В какой-то момент, они останавливаются, желая «закусить», продолжая обсуждение, как все – не совсем так, как они представляли. Конечно, хуже, без прежнего лоска и величия дореволюционной России.

Это центральная часть второго «акта».

Переломный момент наступает после «закусить». Они понимают, что все совсем не так. Скатерти недостаточно белые, фонари слишком неоновые, яркие, «прислуга» не столь строптива, как хотелось бы, балов «у Трубецких» более не дают, а Большой закрыт на реконструкцию. От меланхолии, свойственном людям аристократического происхождения, они, подогреваемые, конечно же, выпивкой, переходят к агрессивному непринятию.

А ну, ямщик, гони-ка к Яру! – произносил я, обычно, с особым пафосом, и мы мчали расстраиваться дальше и глубже.