В комнате тепло. В простенках столики, накрытые вязаными скатертями. Около печи узкий, обитый клеенкой диван. Божества навешано через число. Из угла иконы повылезли в стороны и перешли в картины, тоже с божественным отливом: «Житейское море» «Афон-гора» и т. п.

Кирибаев разделся, стащил с ног валенки, Даже острые приступы кашля не могут заглушить животной радости тепла и освобождения от тяжелой одежды.

В кухне толкутся. Видимо, собираются к отъезду. Слышатся отдельные выкрики, обрывки фраз.

Хозяйка приносит тарелку с хлебом, молоко, два блюда с помакухой.[2]

Хочется есть, но надо держать фасон – дожидаться самовара.

Ждать кажется долго. Проглотил один кусок, по-волчьи, не разжевывая. Только разманило.

Старуха притащила самовар.

– У вас, поди, свой чай будет? Сами-то мы кирпичный пьем. И того скоро не будет.

– Ничего, бабушка, какой есть. Я ведь налегке, провизии не вожу с собой.

– А вы откуда будете?

Затевается обычный разговор. Кирибаеву он нужен, чтобы определить положение.

Рассказывает, что ехал по кооперативным делам в Иркутск, да вот простудился и хочет отдохнуть и полечиться.

Старуха сочувственно кивает головой.

– У нас здесь подешевле. В Барабинске вон дорожизь, сказывают. Только вот беспокоят сильно. Каждый вечер обход. Чуть что, – сейчас забирают.

– Кого забирают?

– Да кто их знает. На той неделе вон у меня Сулова Иван Максимыча увели. Бумажку из волости потерял. Ну, и взяли. Мужик-то известный. За двадцать верст живет, мельницу содержит. Три дня просидел. Председатель приезжал из волости. Тогда уж выпустили. Мне за лошадьми ходить – дело несвышное, да и годы не те. А сноха-то у меня не туда смотрит. Все ей гули-погули. Даром, что муж тоже сидит…

Старуха переходит на шепот:

– Сына у меня, Александра, тоже взяли. Сидит теперь. Не пущают к ему. Он, говорят, контрразведка. Нельзя.

Шепот прерывается всхлипываниями.

– Второй уж месяц. А какой он контрразведка, коли чуть жив. Пришел из Германской, газами его отравили. Кашляет, что твое же дело. Постоянно. И харчок с кровью. Прямо сказать, – не жилец, а его в тюрьму…

– Строго, однако, у вас.

– Просто беда. Замаяли чисто. Вот вечером придут – сам увидишь.

Спохватилась, не сказала ли лишку.

– У вас бумаги-то есть?

– Это уж не беспокойся, бабушка. С линии приехал. Без бумаги там не проедешь.

Сильно хлопнула входная дверь. Старуха поспешно вышла.

Началась перебранка. Хриплый женский голос выкрикивал на слова старухи:

– Ежели он сидит, так мне всю жизнь плакать?

– Много их, большевиков-то, слез не хватит.

– Кого стыдиться? Не украла – своим торгую. Людям глянется.

Совсем, видно, оголтелая баба.

Против постоялого – большой каменный дом. Видимо, какого-нибудь купца. Над воротами вывеска, которую раньше не заметил: «Каинская уездная земская управа».

Из ворот выходят крестьяне. Небольшими группами, человек по пять-шесть. Одна группа задержалась в воротах. Раскуривают.

Кирибаев переходит дорогу.

– Что много народу плывет?

– Собрания тут была.

– Насчет чего?

– Да обо всем. О школах сейчас шумаркались.

– Денег, поди, нет?

– Это нашли бы. Учителя нет. Половина школ без дела.

– Ребята баклуши бьют, а им хоть бы что! – оживленно откликается один крестьянин.

– Выбирали, так что сулили! У нас школы первым делом. Нарошно двух учителей посадили в управу.

– Не выходит, значит, у них дело? – замечает одетый хуже других высокий мужик.

– Про кого это говоришь? – злобно набрасывается на него старик, не проронивший до этого ни одного слова.

– На ту, видно, сторону гнешь!

– Никуда не гну. Говорю, не выходит дело, и вся.