– Художников? – переспросил он. – Да нет, Бернхем, не так уж много я про них знаю.

– Моя фамилия Джексон, господин полковник, Бернхема послали отдыхать в Кортину. Хорошее место, господин полковник.

– У меня, видно, память сдавать стала, – сказал полковник. – Простите, Джексон. Да, место там хорошее. Кормят недурно. Уход приличный. И никто к тебе не пристает.

– Это верно, господин полковник, – согласился Джексон. – Но я вас спросил о художниках из-за всех ихних мадонн. Я решил, что и мне надо посмотреть картины, и пошел во Флоренции в самое большое заведение, какое у них есть.

– Уффици? Питти?

– Понятия не имею, как оно называется. Но самое большое, какое там есть. Смотрел я, смотрел, пока меня от этих мадонн не замутило. Верно, тот, кто в картинах мало разбирается, только и видит что одних мадонн, и очень ему от этого муторно. Знаете, что мне кажется? Вы, верно, заметили, как все они тут помешаны на этих своих bambini[1], и чем меньше у них еды, тем больше bambini, а им все мало! Вот я и думаю, что их художники тоже были большими любителями bambini, как все итальянцы. Не знаю, те ли именно, кого вы назвали, и поэтому о них разговор особый, да вы меня и поправите, если я что скажу не так. Но мне лично сдается, что все эти мадонны – а я их, ей-богу, навидался досыта, – или, вернее сказать, все эти художники, которые только и знали, что рисовать мадонн… у всех у них только и было на уме что bambini… не знаю, поймете вы меня или нет…

– Не надо забывать, что им приходилось писать на одни только религиозные сюжеты.

– Это конечно, господин полковник. Значит, вы считаете, что взгляд мой правильный?

– Пожалуй. Только дело тут все же обстоит сложнее.

– Понятно, господин полковник. Взгляд мой на это дело еще не вполне окончательный.

– А у вас есть еще какие-нибудь взгляды насчет искусства, Джексон?

– Нет, господин полковник. Пока что я додумался только насчет bambini. Но чего бы мне хотелось – это чтобы они покрасивей нарисовали ту горную местность вокруг Кортины.

– Там родина Тициана, – сказал полковник. – Так по крайней мере считают. Я спускался в долину и видел дом, где, как говорят, он появился на свет.

– Шикарное место, господин полковник?

– Не очень.

– Ну что ж, если он рисовал картины с тех гор, – там такие скалы, ну прямо в цвет заката, сосны, кругом снег и остроконечные шпили…

– Campanile, – сказал полковник. – Такие, как там, впереди, в Чеджии. Колокольни.

– Ну что ж, если он в самом деле красиво срисовывал картины с той местности, я бы не прочь у него даже парочку купить.

– Он замечательно писал женщин, – сказал полковник.

– Вот если бы я держал кабак, или трактир, или постоялый двор, тогда мне пригодилась бы и женщина, – сказал шофер. – Но не дай бог я привезу домой картину с женщиной – моя старуха мне покажет! Костей не соберешь.

– Вы могли бы подарить картину местному музею.

– Господи, да что там у нас в музее? Наконечники стрел, боевые уборы из перьев, ножи для снимания скальпов, разные скальпы, рыбьи окаменелости, трубка мира, фотографии Пожирателя Печенки Джонстона и шкура какого-то проходимца – его сперва повесили, а потом какой-то доктор содрал с него шкуру. Картина с женщиной там уже совсем некстати.

– Видите campanile по ту сторону равнины? – спросил полковник. – Я вам покажу место, где мы воевали, когда я был мальчишкой.

– Вы разве и тут воевали, господин полковник?

– Да.

– А у кого в ту войну был Триест?

– У фрицев. Точнее говоря, у австрияков.

– Но мы его все же у них забрали?

– Только потом, когда кончилась война.