Ведь если их много одинаковых, можно снести на толкучку. За такое умное устройство не грех и запросить по-умному.

Снова сунулся в опустевший морозильник. Так в углу и свалены чохом мерзлые тушки кур и эти плитки. Несколько десятков. Взял горсть. Вернулся в жилое отделение. Высыпал на стол. На всех упаковках медленно выцветали картинки. Вот – совсем исчезли. Сложил в рядок. Шесть штук, порванная обертка – седьмая, и на ней картинка видна все время. Поставил ладони ребром на край всего рядка. Пошло проявляться…

Разные!

Полоски – разных цветов, не только желто-рыжих, но и зеленых, и синих. Круги тоже. Вот – слепленные вместе три кружка, большой и два поменьше. Будто кто-то ушастый. Как на том фантике, который он порвал. Вот еще, еще такой. Еще попадались знаки, похожие на молнию, и знаки, напоминавшие табличку «осторожно, лазер». Мешанина черно-белых квадратиков вообще на каждой плитке своя. Перевернул все по очереди, как домино. Частично зачерненный прямоугольник есть на каждой, но зачернена разная доля. Больше всего похоже на игру в «тетрис» – виртуальная такая банка, которая чем-то, тоже виртуальным, заполняется. В одной банке побольше этого ресурса, в другой поменьше.

Становилось по-настоящему интересно. Еще раз влез в ботинки, еще раз сходил, тщательно собрал и принес все. Пересчитал. Тридцать три. Полоска, похожая на тетрис, была на каждой. А знаков-пиктограмм имелось четыре сорта: лазер, молния, ушастый и что-то вроде лежачей восьмерки. Лежачей – это считая, что цветные полоски образуют штрих-код, расположены вертикально по отношению ко всему информационному полю. И что правильное положение плитки – длинной стороной к читающему. Если этот код предназначен для чтения человеком, а не роботом. Плитка со знаком лежачей восьмерки была одна.

Думать о таких вещах было очень утомительно. Последний год, даже больше, Густав думал только о том, где добыть пожрать на сегодня. Отложить на завтра не удавалось почти никогда. Летом и в начале осени бывало попроще. Еда росла на огороде, и Маринка ее готовила. Но зимой брало за горло, то есть за брюхо. Технические вопросы иногда вторгались – починить кому-нибудь кран, замок, даже телевизор или радио – трехпрограммник типа «угловой воркователь». Не всегда за деньги, чаще за несколько картошин, кабачок или баночку грибов. На заводе технические дела постепенно сошли на нет, простои давно стали сплошными. С отвычки Густава быстро стало клонить в сон, и он уступил организму.

В этот раз проснулся оттого, что за окном тарахтела компрессором электричка. Выглянул. По светофорам – четная. Ага. Если ей нету встречной, значит, раннее утро. Ведь темнотища, как когда ложился. Так называемым днем хоть чуть серое пробивает, не полная чернильница. То есть день еще предстоит. Семёна нет, смены нет – плохо, но и никого другого нет – хорошо. Никаких таких органов в погонах. Поел опять курятины с хлебом, пошарил по всем углам и нашел-таки, что искал, – веревку-стекляшку. Можно связать коробку, свезти на рынок в соседний поселок и толкнуть спекулянтам, чтоб не светиться дома.

Две сотни в кармане – это ж кум королю! Надо и поделиться. Зашел на почту, подобрал валявшийся драный конвертик, лежащей на прилавке ручкой зачиркал лишнее. Написал прямо сверху: «Марине и Саньке от Густава, целую». Электричкой вернулся на свою станцию, зашел в подъезд, откуда ушел несколько недель как, сунул в конверт сотню и что осталось вчера от магазина, кинул в почтовый ящик. При себе осталась сотня. А там, в рефсекции, еще одна курица про запас. Вернулся в вагон. Пусто, порядком выстыло, но солярки хватит еще надолго. Минус восемнадцать-то теперь не надо, можно только на протоп и кипяток расходовать.